Вошла Сигрид с подносом.
— Тосты с апельсиновым джемом вас устроят? Если нет, я сбегаю в булочную за свежими булочками с изюмом.
— Не надо, все прекрасно.
Я налил ей чашку кофе, предложил тост — она отказалась, — и попробовал джем с горьковатыми корочками.
— Я вижу, мое присутствие не помешало вам спать, — сказал я.
— Мое вам тоже.
— Вы сейчас выходили за почтой. Больше мы со стороны улицы не показываемся, договорились? Не забывайте о вчерашнем решении.
Сигрид закатила глаза, словно услышала сущую околесицу от несмышленого ребенка. Пока она вскрывала конверты, я ел и думал о своем почтовом ящике: набит ли он под завязку или все так же пуст, как был при мне? Я давно заметил, что почта подчиняется закону всеобщего свинства: писем мало, а то и вовсе нет, когда нам нужны контакты с внешним миром, и видимо-невидимо, когда больше всего хочется, чтобы нас оставили в покое.
Тосты таяли во рту. Никогда я столько не ел за завтраком, как здесь, на вилле. Здоровый крепкий сон наверняка этому способствовал. Я мазал джемом не знаю который по счету тост, как вдруг заметил, что Сигрид смотрит на меня глазами, полными ужаса, держа в руке распечатанное письмо.
— Плохие новости? — спросил я и сам услышал, как фальшиво звучит мой голос.
— Кто вы такой?
Как я мог об этом не подумать? Филеры, видно, открыли ей правду в эпистолярной форме. Но какую правду?
— Сигрид, вы же знаете, главное в нашем деле — секретность.
— Олаф умер! Вы убили моего мужа!
— Нет! Он умер у меня на глазах, но я ни при чем. У него случился сердечный приступ в моей квартире.
— Будь это так, вы бы мне сказали!
Ну конечно. Какой я идиот!
— Сигрид, клянусь вам, это правда.
— Такая же правда, как то, что вас зовут Олафом, да?
Припертый к стенке, я выложил карты на стол:
— Меня зовут Батист Бордав, я француз, мне тридцать девять лет. Я до сих пор так и не понял, кем был ваш муж и чем он занимался. В субботу утром он позвонил ко мне в дверь — почему именно ко мне? — попросил разрешения сделать телефонный звонок и тут же умер. Я ударился в панику и не вызвал полицию. А поскольку жизнь у меня — одно название, мне захотелось побыть Олафом. Я отправился по адресу, указанному в его документах, — из чистого любопытства. Остальное вы знаете.
— Нет, не знаю. Что вы здесь делаете?
— Пью шампанское, смотрю на вас, ем, отдыхаю.
— Я вам не верю. Вы, кажется, рылись в вещах Олафа.
— В самом деле.
Я рассказал ей о мелодии из десяти нот и о том, как я вычислил таинственный телефонный номер, по которому звонил покойный.
— И после этого я должна вам поверить, что вы не имеете отношения к профессии?
— Я польщен, если вы убеждены в обратном.
— А что было бы, не получи я этого письма?
— Ничего. Я понимаю, это кажется странным. Я никогда не был так счастлив, как здесь, с вами. Если бы окаянное послание не положило этому конец, я бы хотел, чтобы такая жизнь длилась вечно.
— И вы не сообщили бы мне о смерти моего мужа?
— Мне казалось, он вам дорог, и я не хотел нарушать нашу идиллию.
— Нашу идиллию!
— Ну да, это слово обычно употребляют, когда два человека друг другу нравятся.
— Говорите за себя.
— Может быть, сейчас вы меня презираете. Однако я припоминаю моменты, когда было именно так.
— Я хорошо воспитана, а вы много о себе понимаете, вот и все объяснение.
— Сигрид, я вас не узнаю.
— А уж я-то вас!
— Ладно. Сейчас не время препираться, надо действовать. Мы в окружении не понарошку, а взаправду, третий день за домом следят. Что вы предлагаете?
— Это ваша проблема. Лично мне ничего не грозит.
— Вы так думаете? Письмо подписано Жоржем Шеневом?
— Вы с ним знакомы?
— Это человек, которому Олаф звонил от меня перед смертью. Что вы о нем знаете?
— Впервые слышу это имя.
— Возможно, он враг Олафа. Все это смахивает на инсценировку. Я не могу поверить, чтобы Олаф случайно явился умирать ко мне. Тем более что накануне один тип завел со мной разговор, будто специально подсказывал, как себя вести в такой ситуации. Олаф был моим ровесником, такого же роста, тоже брюнет. Обмен был в принципе возможен.
— Вы не той весовой категории.
— При таком питании вес я бы скоро набрал, — ответил я, кивнув на поднос с завтраком.
Как ни странно, именно последний довод, кажется, убедил ее в моей искренности.
Сигрид пошла в мою бывшую комнату, чтобы рассмотреть из окна наших шпионов. Вернувшись, она сказала, что они ей не знакомы и, на ее взгляд, не опасны.
— Откуда вы знаете? — запротестовал я. — Может быть, они вооружены.
— С какой стати им нас убивать?
— Возможно, мы, сами того не зная, стали свидетелями каких-то неудобных для них фактов. Я единственный видел, как умер Олаф.
— Если все так, как вы рассказали, в его смерти не было криминала.
— Чем дальше, тем больше мне кажется, что был. Они прощупывали почву. Кому, кроме меня, вздумалось бы занять его место? У меня пока нет ответа только на один вопрос — о роли Олафа: пошел ли он на это добровольно или им манипулировали?
— Как вы можете думать, будто Олаф умер добровольно?
— Сигрид, мне очень жаль, но, согласитесь, вы плохо его знали.
— В самом деле. Но я знаю точно — он был хорошим человеком.
— Не сомневаюсь, что он тоже был хорошим человеком.
— Тоже? Что вы хотите этим сказать?
— Сам не знаю. Мы можем сбежать отсюда так, чтобы нас не увидели люди, которые за нами следят?
— Сбежать? Куда? Я люблю эту виллу.
— Думаю, все же не до такой степени, чтобы здесь погибнуть?
— Эти люди околачиваются тут уже два дня. Почему вы решили, что они нападут сегодня?
— Потому что они знают, что вы получили письмо.
— Если они мне написали, значит, считают, что я с ними заодно. Им нужны вы, а не я.
— Олаф тоже был с ними заодно. И чем это для него кончилось?
Она вздохнула:
— Куда же мы отправимся?
— Я оставил машину Олафа здесь неподалеку. Сядем и поедем, куда вы скажете.
— Мне некуда ехать.
— Мне тоже. Но это следующий вопрос. А как нам выбраться отсюда?
