— Бросьте, не воображайте себя исключением из правила. Все дети счастливы.
— Я в этом сомневаюсь. И уж наверняка никто из детей никогда не был так счастлив, как маленькая Леопольдина и маленький Претекстат.
Голова журналистки запрокинулась, и она снова закатилась неудержимым смехом.
— Ну вот, опять ваша матка взбесилась. Что я такого сказал смешного?
— Извините, пожалуйста, но эти имена… особенно ваше!
— В чем дело? Вы что-то имеете против моего имени?
— Да нет, ничего. Но зваться Претекстатом! Я бы точно подумала, что это розыгрыш. Интересно, какая блажь нашла на ваших родителей, когда они решили назвать вас так?
— Я запрещаю вам судить моих родителей. И, честное слово, не понимаю, чем вас так насмешил Претекстат. Это христианское имя.
— В самом деле? Тогда еще смешнее.
— Не смейте глумиться над верой, богохульница. Я родился двадцать четвертого февраля, в день святого Претекстата; отцу и матери не хватило фантазии, и они решили положиться на календарь.
— Боже? А если бы вы родились на Масленицу, как бы они вас назвали? Масленым?
— Прекратите кощунствовать, срамница! Да будет вам известно, невежда, что святой Претекстат был архиепископом Руанским в шестом веке и большим другом Григория Турского, замечательного человека, о котором вы, разумеется, слыхом не слыхали. Претекстату были обязаны своим существованием Меровинги, потому что именно он поженил Меровея и Брунгильду — с риском для жизни, между прочим. Убедитесь сами, что нет повода смеяться над столь славным именем.
— От этих исторических подробностей оно не становится менее смешным. Да и у вашей кузины имя под стать.
— Что? Вы смеете зубоскалить над именем моей кузины? Я вам запрещаю! Вы — чудовище пошлости и дурновкусия! Леопольдина — самое прекрасное, самое благородное, самое изысканное, самое душераздирающее имя, каким когда-либо нарекали человеческое существо.
— А-а.
— Именно так! Я знаю лишь одно имя, мало-мальски сравнимое с Леопольдиной: Адель.
[9]
— Ну-ну.
— Да! Старик Гюго был далек от совершенства, но одного у него не отнимешь — безупречного вкуса. Даже когда его творения грешат криводушием, они величественны и прекрасны. И дочерям своим он дал два чудеснейших в мире имени. В сравнении с Аделью и Леопольдиной все женские имена жалки.
— Дело вкуса.
— Да нет же, тупица! Кому интересны вкусы людей вроде вас, массы, быдла, сброда, простых смертных? Значение имеют только вкусы гениев, таких, как мы с Виктором Гюго. И потом, Адель и Леопольдина — христианские имена.
— Ну и что?
— Понятно, мадемуазель из продвинутых, нынче ведь предпочитают имена языческие. С вас бы сталось назвать ваших детей Кришной, Элохимом, Абдаллахом, Чангом, Эмпедоклом, Сидящим Быком и Эхнатоном, да? Умора. Нет, я люблю христианские имена. А вас, кстати, как зовут?
— Нина.
— Бедная вы моя.
— Почему это бедная?
— Потому что не Адель и не Леопольдина. Нет в этом мире справедливости, правда?
— Может, хватит нести чушь?
— Чушь? Вы это называете чушью? Не быть Аделью или Леопольдиной — да это же коренная несправедливость, глубочайшая трагедия, особенно для вас, бедняжки, которую наградили языческим именем.
— Я перебью вас: Нина — имя христианское. День святой Нины приходится на четырнадцатое января — это дата вашего первого интервью.
— Интересно, что вы хотите доказать этим пустяковым совпадением?
— Не такое уж оно пустяковое. Четырнадцатого января я вернулась из отпуска и в этот самый день узнала о вашей скорой кончине.
— И что же? Вы вообразили, что это нас с вами как-то связывает?
— Я ничего не вообразила, но не вы ли всего несколько минут назад говорили мне в высшей степени странные веши?
— Да, я вас переоценил. Вы меня сильно разочаровали. А ваше имя просто убило. Теперь я вижу, какое вы ничтожество.
— Я счастлива: моей жизни больше ничего не угрожает.
— Вашей не-жизни ничего не угрожает. Зачем только она вам?
— Мало ли зачем — например, чтобы довести до конца интервью.
— Блестящая перспектива. А я-то по доброте душевной мог обеспечить вам несравненный апофеоз!
— Кстати, каким образом вы собирались это сделать? Лишить жизни влюбленную девочку — для тренированного семнадцатилетнего юноши пара пустяков. Но немощному старику убить здоровую, молодую, враждебно настроенную женщину — задача не из легких.
— Я по наивности думал, что вы настроены отнюдь не враждебно. Пусть я стар, толст и немощен — мне бы это не помешало, если бы вы любили меня, как любила Леопольдина, были бы на все согласны, как она…
— Господин Тах, скажите мне, я хочу знать: Леопольдина в самом деле была на все согласна? Сознательно и добровольно?
— Если бы вы видели, как покорно она приняла свою участь, вы бы об этом не спрашивали.
— Знать бы еще, почему она была покорна? Вы могли опоить ее, одурманить, добиться своего криком, побоями…
— Нет, нет, нет и нет. Я любил ее — я и сейчас ее люблю. Этого было более чем достаточно. Такая любовь ни вам, никому на свете даже не снилась. Если бы вы знали, что это такое, не задавали бы дурацких вопросов.
— Господин Тах, неужели вы не способны представить себе другую версию этой истории? Вы любили друг друга, верю. Но это не значит, что Леопольдина непременно хотела расстаться с жизнью. Что, если она покорно приняла свою участь единственно из любви к вам, а вовсе не из желания умереть?
— Это одно и то же.
— Вовсе не одно и то же. Может быть, она любила вас так сильно, что просто не хотела вам перечить.
— Перечить! Потрясающе: вы употребляете лексикон семейной сцены для такого метафизического момента.
— Метафизического для вас, быть может, но не для нее. Что, если вы один испытали тогда экстаз, а она всего лишь смирилась?
— Послушайте, мне, наверно, лучше знать, а?
— Теперь моя очередь ответить вам, что это очень спорный вопрос.
— Черт возьми! Кто из нас писатель, вы или я?
— Вы — именно поэтому мне особенно трудно вам поверить.
— А если я расскажу вам, как все было, — поверите?
— Не знаю. Попытайтесь.
— Увы, это не так-то легко. Я и написал об этом, потому что сказать не мог. За перо берутся, когда нет слов, это величайшая тайна — переход от несказанного к высказанному. Слово устное и слово письменное — это паралллельные, которые не пересекаются.
