— Я обманщик, говорите, — но куда мне до вас с вашим утверждением, будто вы прочли все мои книги.
— Да, прочла, все, что было издано. Проэкзаменуйте меня, если не верите.
— Вот-вот, вроде викторины для тентенопоклонников:
[6]
«Назовите номер красного „вольво“ в „Деле Подсолнечника“», да? Смешно. Нет уж, я не собираюсь унижать свое творчество подобными приемчиками.
— Как же мне тогда вас убедить?
— Никак. Все равно не убедите.
— В таком случае мне нечего терять.
— А вам с самого начала нечего терять со мной. Вы — женщина, и этим все сказано.
— Кстати, я составила небольшой обзор женских образов в вашем творчестве.
— Я так и знал. Чего еще от вас ждать.
— Вы сказали, что в вашем мировоззрении женщина не существует. Я могу только подивиться, что человек с подобными взглядами создал так много женщин на бумаге. Я не стану подробно рассматривать всех, но в ваших книгах я насчитала порядка сорока шести женских образов.
— Не понимаю, что это доказывает.
— Это доказывает, что женщина в вашем мировоззрении существует: вот вам первое противоречие. И вы увидите — не последнее.
— О! Мадемуазель ловит меня на противоречиях! Да будет вам известно, госпожа учительница, что Претекстат Тах возвел противоречие в ранг высокого искусства. Невозможно вообразить ничего более изящного, более утонченного, более острого и выбивающего из равновесия, чем моя система самопротиворечия. И надо же — является какая-то мымра, которой только очков не хватает, и сообщает мне с победоносным видом, что наковыряла пару-тройку досадных противоречий в моем творчестве. Не замечательно ли иметь такого дотошного читателя?
— Я не говорила, что это противоречие досадное.
— Не говорили, но я же вижу, что вы так думаете.
— Мне лучше знать, что я думаю.
— Это еще вопрос.
— В данном случае я нашла это противоречие небезынтересным.
— Силы небесные.
— Итак, я сказала, сорок шесть женских образов.
— Чтобы ваша цифирь представляла хоть какой-то интерес, надо было подсчитать и мужские, детка.
— Я это сделала.
— Какая сообразительность.
— Сто шестьдесят три мужских образа.
— Ах вы бедняжка, мне вас так жаль, иначе я не преминул бы посмеяться над столь вопиющей диспропорцией.
— Жалость — чувство предосудительное.
— О! Она и Цвейга читала! Какая образованная девушка! Видите ли, дражайшая, мужланам вроде меня ближе Монтерлан, которого вы вряд ли осилили. Мне жаль женщин, поэтому я их ненавижу, — и наоборот.
— Коль скоро вы питаете такие здоровые чувства к нашему полу, объясните мне, зачем вам понадобилось создавать эти сорок шесть женских образов.
— Ни за что — это объясните мне вы. Такой забавы я упустить не могу.
— Не мне вам объяснять ваше творчество. Но поделиться кое-какими наблюдениями могу.
— Сделайте одолжение, поделитесь.
— Вот вам все скопом. У вас есть книги без женщин: «Апология диспепсии», разумеется…
— Почему «разумеется»?
— Потому что это роман вообще без героев, а то вы не знаете.
— Так вы и правда читали мои книги, хотя вряд ли все.
— Женщин нет также в романах «Растворитель», «Перлы для побоища», «Будда в стакане воды», «Преступление против уродства», «Все идут ко дну», «Смерть и ни слова больше» и даже — это самое удивительное — «Покер, женщина и другие».
— Восхититесь, как это тонко с моей стороны.
— Итого восемь романов без женщин. Двадцать два минус восемь — четырнадцать. Остается четырнадцать романов, в которых выведены сорок шесть женских образов.
— Хорошее дело наука.
— Распределены они в этих четырнадцати книгах, разумеется, неравномерно.
— Почему опять «разумеется»? Я слышать не могу, как вы бросаетесь этими «разумеется» применительно к моим книгам. Вы хотите сказать, что мое творчество так предсказуемо и просто устроено?
— Именно потому, что ваше творчество непредсказуемо, я и употребляю слово «разумеется».
— Только не надо софизмов, пожалуйста.
— Абсолютный рекорд по женским образам удерживает «Поруганная честь между мировыми войнами» — в этом романе действуют двадцать три женщины.
— Это легко объяснимо.
— Сорок шесть минус двадцать три — двадцать три. Остается тринадцать романов и двадцать три женщины.
— Статистика — великая вещь.
— Четыре ваших романа моногинны — позволю себе столь несуразный неологизм.
— А почему, собственно, вы себе позволяете?
— Это «Молитва со взломом», «Сауна и другие радости плоти», «Проза эпиляции» и «Приказать недолго жить».
— Что же мы имеем в остатке?
— Девять романов и девятнадцать женщин.
— Как насчет распределения?
— «Гадкие люди» — три женщины. Все остальные романы, с позволения сказать, дигинны: «Безболезненная асфиксия», «Интимный беспорядок», «Urbi et Orbi», «Рабыни оазиса», «Мембраны», «Три будуара», «Сопутствующая благодать» — одного не хватает.
— Нет, вы назвали все.
— Вы так думаете?
— Да, урок вы выучили на «отлично».
— Я уверена, что пропустила один. Давайте повторим весь список с самого начала.
— Ох, нет, только не это!
— Придется, иначе вся моя статистика пойдет насмарку.
— Вам ничего за это не будет, обещаю.
— Что ж, ладно, повторю. У вас найдется листок бумаги и карандаш?
— Я же сказал вам: не надо! Вы меня достали этим перечислением!
— Так избавьте меня от этой необходимости — скажите недостающее название.
— Да мне-то откуда знать? Я забыл половину из тех, что вы перечислили.
— Вы не помните своих книг?
— Естественно. Когда вам будет восемьдесят три года, вы меня поймете.
— Все же у вас есть романы, которые вы не могли забыть.
— Наверно, есть, но какие именно?
— Это не мне вам указывать.
— Как жаль. Ваши оценки так меня забавляют.
— Я счастлива. А теперь помолчите, пожалуйста, не сбивайте меня. Итак, «Апология диспепсии» — это раз, «Растворитель»…
— Вы что, издеваетесь надо мной?
— …это два, «Перлы для побоища» — три.
