Помню, однажды он принес клубнику. Мне приходилось пробовать эти ягоды в Японии, нередко ела я их и потом, уже после Китая, но должна признать, что пекинская клубника – самая вкусная в мире. Любая клубника отличается нежностью, но пекинская божественно нежна.
В Китае во мне проснулся еще один, ранее неведомый мне, вид голода: голод на людей. Особенно на детей. В Японии я не страдала от недостатка общения: Нисиё-сан так щедро питала меня самой добротной любовью, что больше мне и не требовалось. К одуванчикам меня ничуть не тянуло.
В Пекине же мне страшно не хватало Нисиё-сан. Может быть, потому я так изголодалась? Возможно. К счастью, мама, папа и сестра были ко мне очень внимательны. Но это внимание не могло заменить того обожания, поклонения, которым окружала меня японская нянюшка.
Я ринулась на поиски любви. Для этого первым делом надо было влюбиться, что я немедленно и сделала, и, разумеется, несчастная любовь только разожгла мой голод. То была первая любовная неудача, открывшая длинную череду последующих. И то, что она имела место в растерзанном Китае, сыграло свою роль. Случись это в мирной, процветающей стране, может, все обошлось бы без голодных колик, которые довели меня до бунта. Не зря же лучшие любовные сцены бывают в фильмах про войну.
В Пекине я вдруг увидела, до чего странный человек мой отец.
В домашнем кругу он откровенно высказывал нелестные и совершенно справедливые суждения о тогдашнем китайском режиме. В самом деле, «банда четырех» не знала равных себе в злодействе. Ошеломляющие бесчинства жены Мао и ее присных превосходили все мыслимые пределы. Им неоспоримо принадлежало почетное место в пантеоне мерзавцев всех времен и народов.
Отец был вынужден встречаться и даже вступать в переговоры с этими бандитами в силу своей профессии: дипломатия есть дипломатия. Я понимала, что эта крайне неприятная миссия была необходимой, и восхищалась умением отца справляться с ней.
Постоянный голод оставлял его только после банкетов с китайскими официальными лицами. Он приходил пресыщенный во всех смыслах слова, пресыщенный до тошноты, и стонал то «не говорите мне больше о еде!», то «не говорите мне больше о „банде четырех“». Можно было подумать, что закармливание и спаивание партнеров было частью государственной политики, подобно тому, как в военное искусство диких племен входило умение вывести из строя противника, перекормив его тяжелой пищей.
Бывали, однако, случаи, когда отца не тошнило после таких обедов, это означало, что ему удалось побеседовать с Чжоу Эньлаем. Этот человек внушал ему величайшее восхищение, несмотря на то что являлся премьер-министром преступного правительства. И вот это было для меня непостижимо. По моему разумению, люди делились на хороших и плохих. Нельзя быть одновременно хорошим и плохим.
А Чжоу Эньлай был именно таким. Достаточно посмотреть на цифры: казалось бы, невозможно оставаться на посту премьер-министра КНР с 1949-го по 1976 год, не будучи, как считают многие, беспринципным предателем. Но можно расценить этот факт иначе и увидеть в нем доказательство не столько изворотливости, сколько добродетели и мудрости. Да, он входил в самое бесчеловечное на свете правительство, но вносил в него некую умеренность, и, не будь его, оно было бы еще кровожаднее.
Он был, наверное, единственным политиком в истории, чья деятельность воистину лежала за пределами добра и зла. Даже самые яростные хулители признают необычайную мощь его ума.
Восторженное отношение отца к Чжоу Эньлаю заставляло меня призадуматься. Меня озадачивали не политические соображения, которых у меня попросту не было, а то, что мой родной папа почему-то ведет себя так непонятно.
Китай изменил мои представления не только об отце – все оказалось гораздо сложнее, чем я думала. Живя в Японии, я была уверена, что человечество состоит из японцев, бельгийцев и полумифических американцев. В Пекине же поняла, что в этот список, помимо китайцев, надо добавить еще и французов, итальянцев, немцев, камерунцев, перуанцев и представителей других, еще более удивительных народов.
Больше всего изумило меня существование французов. Значит, на земле есть люди, которые говорят почти на том же языке, что и мы, и даже присвоили себе его название. Их страна именуется Францией, находится где-то очень далеко, и у них есть тут своя школа.
Ведь времена японских детских садиков прошли, и я начала учиться всерьез в пекинской французской начальной школе. Преподавали там французы, как правило, без всякого педагогического образования.
Мой первый учитель, настоящий зверюга, пинал меня ногой в зад, когда я просила разрешения выйти в туалет. Из страха перед публичным наказанием я больше не смела прерывать уроки и вообще прекратила проситься.
Однажды мне стало совсем невтерпеж, а учитель в это время что-то объяснял, и я решила пописать под себя, не вставая со стула. Сначала все пошло неплохо, и я уже надеялась успешно довести до конца секретную операцию, но скоро жидкость стала тоненькой, еле слышной струйкой стекать со стула на пол. Этот звук привлек внимание одного из мальчишек, и он тут же наябедничал:
– Посмотрите, месье, она писает в классе!
Я чуть не умерла со стыда: под хохот всего класса учитель вышвырнул меня ногой за дверь.
И даже с соотечественниками все обстояло непросто: я повстречала бельгийцев, которые не говорили по-французски! Мир оказался страшно запутанной штукой! Языков в нем столько, что и не перечесть. Попробуй найди свое место на этой планете!
Если в Японии самой главной книгой у меня была Библия, то в Китае ее место занял атлас. Мой голод перекинулся на страны. Мне нравились четкость и яркость географических карт.
Бывало, уже в шесть утра меня заставали ползающей на животе по карте Евразии. Я обводила пальцем границы, любовно поглаживала Японские острова. В географии мне открывалась чистейшая поэзия: я не знала ничего прекраснее этих графических моделей пространства.
Я изучила все страны до единой. Однажды вечером во время коктейля я пересекала гостиную на четвереньках, чтобы полакомиться втихаря шампанским, и тут меня подхватил папа и представил послу Бангладеш.
– А, это Восточный Пакистан, – невозмутимо отозвалась я.
В шесть лет я страстно увлекалась разными странами и народами. Благо все они были представлены в международном дипломатическом гетто в Саньлитунь. Единственной недоступной для наблюдения страной был Китай.
Я обожала само слово «атлас» и хотела бы дать такое имя своему будущему ребенку. Из энциклопедического словаря я знала, что кого-то когда-то так уже звали.
Словарь был атласом слов. В нем были обозначены их владения, этнический состав и границы. Иные из этих империй ошеломляли своей причудливостью, например: азимут, берилл, одалиска, воляпюк.
Хорошенько полистав страницы, каждый мог найти свою болезнь. Моя называлась «тоска по Японии» – именно таково точное определение слова «ностальгия».
