Долгое время я надеялась стать вануаткой. Но в двадцать лет, найдя у Катулла стих, в котором он тщетно увещевает сам себя: «Отринь желание!» – стала подозревать, что мне вряд ли удастся сделать то, в чем не преуспел такой великий поэт.
Голод – это желание. Желание, объединяющее все желания. Само по себе оно не сила, в отличие от воли. Но и не слабость, потому что голод несовместим с пассивностью. Голодный значит ищущий.
Катулл потому и призывает себя смириться, что не смирился. Сам механизм голода таков, что это состояние, это нестерпимое желание невыносимо.
Но Катулл, возразите вы мне, томим любовной страстью, он страдает в разлуке с возлюбленной, это совсем другое дело. Однако же, на мой взгляд, это явление того же порядка. Голод – настоящий голод, а не прихоть лакомки, – голод, опустошающий и выворачивающий душу наизнанку, в конечном итоге ведет к любви. Все познавшие великую любовь прошли школу голода.
Кто родился сытым – а таких немало, – никогда не узнает этой вечной, лихорадочной маеты, этого наваждения, не отпускающего ни днем ни ночью. Человек формируется в зависимости от того, каков был его опыт в первые месяцы жизни: если он не испытал голода, то из него вырастет одно из тех странных созданий, то ли избранных, то ли проклятых, которые не строят все свое существование вокруг чувства постоянной неутоленности.
Это очень похоже на янсенистское толкование благодати: почему одни рождаются голодными, другие сытыми, непостижимо. Лотерея.
Мне в ней достался главный выигрыш. Не знаю, насколько это завидная участь, но, бесспорно, способности мои по части голода чрезвычайно велики. Выражаясь на манер Ницше с его сверхчеловеком, я бы сказала, что в моем случае речь идет о сверхголоде.
Я, конечно, не сверхчеловек, но меня терзает сверхголод.
У меня всегда был отменный аппетит, особенно на сладости. Что касается обычного обжорства, тут, признаюсь, кое-кто мог меня и переплюнуть. Взять хоть моего отца. Но второй такой сладкоежки, как я, свет не видывал.
Это свойство, как и следовало ожидать, имело весьма разнообразные и одинаково неприятные проявления: с раннего детства мне всегда было мало положенной порции удовольствий. Когда от плитки шоколада не оставалось ни крошки, когда игра обрывалась слишком быстро, когда история заканчивалась не так, как мне хотелось, когда останавливался волчок, когда в книге, которая вроде бы не успела начаться, была перевернута последняя страница, все во мне восставало. Грабеж! Обман!
Меня на мякине не проведешь! Одна-единственная плитка шоколада, запросто выигранная партия, совсем не страшная история, зачем-то вдруг упавший волчок, халтурная книжонка – этого, по-вашему, достаточно?!
Стоило ли изобретать такие волшебные вещи, как сладости, или игра, или сказка, или, last but not least,
[4]
книжки, если не успеешь червячка заморить – а уже ничего нет!
Именно заморить червячка, а не насытиться! В душе должна оставаться та самая здоровая неутоленность. Но между сытостью и надувательством большая разница.
Хуже всего были сказки. Неведомый рассказчик извлекал из небытия великолепные завязки, на пустом месте разводил такие чудеса, выделывал такие хитрые сюжетные ходы, что у слушателей уже текли слюнки. Тут тебе и семимильные сапоги, и волшебные тыквы, и звери, говорящие человеческим голосом да еще обладающие изрядным словарным запасом, и платья из лунного света, и жабы, выдающие себя за принцев. И все это ради чего? Чтобы в конце концов выяснилось, что жаба в самом деле принц и, значит, героиня должна выйти за него замуж и народить ему кучу детишек.
Что за издевательство!
Все это походило на тайный заговор – кто-то (кто же? этого я так никогда и не узнала) нарочно дразнил меня. Какая подлость! Увы, очень скоро возмущение сменилось стыдом: я заметила, что других детей такое положение вещей вполне устраивало, больше того – они не видели причин для недовольства.
Типичная для маленького ребенка реакция: вместо того чтобы гордиться своими высокими запросами, считать их каким-то постыдным уродством, ведь главное для детей – ничем не отличаться от ровесников.
Да, запросы высоки. Старое как мир противопоставление количества и качества часто оказывается глупостью: сверхголодный не просто хочет есть больше, он еще и очень разборчив в еде. При определенной системе ценностей «больше» означает «лучше»; это знают страстные любовники и одержимые художники. Изысканность хороша, когда сопровождается обилием.
Я знаю, что говорю. Девчонкой, томясь по сладкому, я неустанно охотилась за ним, как рыцари – за Святым Граалем. Мама ругала меня за эту страсть и пыталась ее обуздать: когда я выпрашивала шоколад, она давала мне сыр, от которого меня воротило, противные крутые яйца или безвкусные яблоки.
От этого мой голод не утихал, а только становился сильнее. Получив пищу, которая была мне не по вкусу, я еще больше хотела есть. Выходила полная нелепица: голодную силком заставляли есть.
Сверхголод, пожирающий что попало, – это извращение. В натуральном, не испорченном принуждением виде он очень разборчив, стремится к самому лучшему, упоительному, превосходному – что и отыскивает в удовольствиях разного рода.
Я ныла и выпрашивала сладкое, а мама говорила: «Это у тебя пройдет». Ничуть не бывало. Это не прошло. Как только я начала распоряжаться своим меню самостоятельно, я стала питаться одними сладостями. И продолжаю до сих пор. Такая диета подходит мне идеально. Я себя великолепно чувствую. Что ж, никогда не поздно пойти по правильному пути.
Выражение «слишком сладкий» кажется мне таким же нелепым, как «слишком красивый» или «слишком влюбленный». Не бывает слишком красивых вещей, бывают люди со слабым эстетическим голодом. Я также не хочу слышать о противоположности барочного классическому. Кто не видит, как строгие пропорции порождают роскошь, у того просто убогое восприятие.
Итак, я отвергала все мамины изуверские подношения и, как первый христианин, стояла на своем:
– Хочу есть!
А в ответ тысячу раз слышала одно и то же:
– Нет, не хочешь! Была бы голодная, ела бы что дают.
– Нет, хочу!
– Просто блажь какая-то! – каждый раз вздыхала мама.
Это полное непонимание страшно меня расстраивало. Блажь! Ничего себе!
Позднее я узнала, что слово «блажь» связано с блаженными, юродивыми, которые лопотали что-то непонятное, пытались выразить невыразимое и оттого были изгоями. Это невыразимое не находило слов. Значит, если найти слова, то «блажь», может быть, прекратится?
Если мой голод – блажь, что нужно выговорить, чтобы она прошла? Каков ее тайный смысл? Какую загадку надо разрешить, чтобы унялся этот соблазн, эта непомерная тяга к сладкому?
Конечно, в три или четыре года я была не способна задаваться такими вопросами. Однако бессознательно, интуитивно искала ответ, и искала в нужном направлении: именно в этом возрасте я начала сама для себя сочинять истории.
