Жизнь как-то потускнела.
По возвращении в Дакку я заметила, что у меня атрофировалась часть мозга. Исчезли блестящие арифметические способности. Я не могла произвести даже простейших подсчетов.
В голове образовалось черное зияние. Оно и до сих пор не исчезло.
Я оставалась такой же ненасытной прорвой, но в уме началась подростковая перестройка.
Во мне заговорил новый голос, он не заглушал предыдущие, но в их хоре ему принадлежало решительное слово. Я привыкла к этому многоголосию. Голос-новичок никогда не упускал случая глумливо указать на безобразную сторону вещей.
Сестра Мари-Поль давно просила прислать ей из Бельгии помощников для работы в лепрозории. Отец осаждал министерство и разные фонды, пока наконец не получил сообщение о том, что к нему направлены две фламандские монахини, которые решили посвятить свою жизнь уходу за больными в джунглях.
Папа поехал в Дакку в аэропорт встречать их. Родители хотели сначала покормить святых сестер, а потом отвезти в Джалшатту. Мы с Жюльеттой ждали их с любопытством, какое всегда возбуждают люди, идущие на великие жертвы. Кем, в самом деле, надо быть, чтобы по собственной воле покинуть благоустроенный монастырь во Фландрии и ринуться в геенну бенгальского лепрозория? Что скрывалось за таким безумным самопожертвованием?
Дверь гостьям открыл садовник, добрый мусульманин, весивший килограммов пятьдесят вместе с одеждой. Он застыл, задрожал и еле успел отскочить, чтобы дать проход, да пошире, двум существам такой необъятной величины, что увидеть их целиком можно было, только вытаращив глаза. Хоть сестры были не родные, но из-за одинаковых габаритов казались близнецами.
И сестре Лис, и сестре Леен было по двадцать пять лет, но на вид им можно было дать сколько угодно. Сходство, обусловленное комплекцией, дополнялось одинаковой монашеской одеждой и одинаковыми же чемоданами. Круглые, похожие на пузырь физиономии сияли добродушием.
Мама сделала вид, что не видит ничего необычного в их внешности, и очень вежливо с ними заговорила. Оказалось, сестра Лис и сестра Леен, никогда прежде не покидавшие свою родную деревню в Западной Фландрии, говорили на каком-то невразумительном местном диалекте. Речь их напоминала звяканье крышки на кастрюле с кипящей картошкой.
Родители переглянулись. Видно, оба подумали об одном и том же: как отнесется сестра Мари-Поль к такому пополнению? После обеда мы усадили монахинь в машину и еле-еле втиснулись сами. Впервые я ехала в Джалшатту с охотой – очень уж любопытно было посмотреть на сцену прибытия. Новый внутренний голос нашептывал: «Посмотри, как трясутся их жирные туши на каждом ухабе. Теперь ясно: желание посвятить жизнь служению ближнему возникает у тех, кто имеет проблемы».
Доехав до места, мы извлекли сестер из автомобиля. Они восторженно озирались – джунгли сильно отличались от привычного им фламандского ландшафта. Сестра Мари-Поль приняла их в свое распоряжение, как генерал новобранцев. Не обращая ни малейшего внимания на их габариты, она тотчас увела их, объявив, что служба будет нелегкой.
И – не чудо ли! – сестра Лис с сестрой Леен оказались подвижницами. Они справлялись с нечеловеческой работой и спасали жизнь сотням прокаженных. В лепрозории они остались навсегда и при этом не потеряли ни грамма.
По сравнению с Бангладеш соседняя Индия представлялась райской страной. После Дакки Бомбей казался Нью-Йорком, а Калькутта – Новым Орлеаном. Однако из-за индуизма бедность там выглядела еще более вопиющей, ее подчеркивала разница между высшими и низшими кастами. В Бангладеш, где господствовал умеренный ислам, процветало нищее равенство.
На всей земле только мы одни ездили в Калькутту, ближайший от границы индийский город, за едой. Как ни мало ее было в этом гиблом месте, нам и это казалось изобилием.
Поднимались мы и в Дарджилинг, покоривший меня своей сказочной красотой. Вообще Гималаи непреодолимо притягивали нас, недаром же каждый день за чаем мы смотрели на Эверест. И наконец однажды выбрались на неделю в Непал.
Мне страшно понравилась эта страна, где надо было ходить задрав голову и глядеть на грандиозные горные вершины. И совсем иное открывалось взорам на человеческом уровне.
Особенно поразил меня храм Живой Богини, ничего более впечатляющего я не видела в целом свете. Эта богиня – девочка, которую еще при рождении брахманы выбирают по сотне астрологических, кармических, социальных и прочих критериев. Дитя возводится в ранг божества и, так сказать, вмуровывается в храм. Девочка растет, не покидая трона, ее кормят разными яствами, украшают цветами, жрицы воздают ей всевозможные почести, но она не умеет ходить. Единственное, что ей дозволяется делать, это брать в руки священные предметы. Никто, кроме жриц-девственниц, не смеет поднять на нее глаза.
И только раз в год устраивается торжественная процессия, во время которой Живую Богиню проносят в огромном паланкине через весь город. Толпы народа глазеют на девочку, вопят и возносят молитвы. Для нее же это единственная возможность посмотреть на мир. В тот день ее без конца фотографируют. Вечером она возвращается в храм, и двери его закрываются до следующего года.
Так все идет до тех пор, пока ей не исполняется двенадцать лет. Как только она достигает этого возраста, ее перестают считать божеством и отправляют восвояси.
Разжиревшую, едва стоящую на ногах, давно оторванную от семьи девочку попросту вышвыривают вон. И никому нет дела до того, как бывшая богиня будет жить среди людей.
Снаружи к стене храма было приколото множество фотографий тогдашней Живой Богини, совсем маленькой и постарше, это были ex-voto. По ним можно было проследить, как год за годом крохотная девчушка превращается в этакого раздутого шелковичного червя. Здесь были и старые карточки, изображавшие предыдущих Живых Богинь, жуткая галерея девочек-бочек, которые доживали до двенадцати лет и исчезали. Трудно сказать, когда им жилось хуже: до или после этого срока.
Мне самой было двенадцать, когда я посетила храм Живой Богини. Сказать, что я была потрясена, значит ничего не сказать. Конечно, моя судьба ничуть не походила на судьбу несчастной непальской девочки, но в глубине души я чувствовала с ней какое-то родство.
Чутье подсказывало мне чуть ли не с младенчества, что, вырастая, мы на самом деле движемся к упадку, и на этом пути по убывающей есть свои болезненные вехи. В храме Живой Богини я воочию убедилась в том, о чем давно смутно догадывалась: в двенадцать лет для девочек начинается изгнание.
В голове у меня творилась смута. Новый голос окреп и мешал мне рассказывать. До сих пор этот внутренний монолог, в котором реальность сплеталась с фантазией, никогда не прекращался, он сопровождал каждую мою мысль, каждый жест. Теперь же в него постоянно вторгался новый голос, он признавал лишь рваный стиль и пресекал мои попытки связать концы с концами.
Все разваливалось на кусочки, превращалось в пазл, в котором недоставало все больше деталей. Если до сих пор мой мозг функционировал как машина, вырабатывающая из хаоса нечто цельное, то теперь он превратился в какую-то дробилку.
