Значит, недостаточно прийти и потребовать, чтоб меня любили. Значит, я не божество. И значит, мне вовсе не причитаются по праву те фараонские порции любви, в которых я нуждаюсь. Это обилие следствий меня подкосило.
Ничего себе задача: понравиться маме… Как это сделать? Я понятия не имела.
А главное – заслужить любовь! Я чувствовала себя как английское августейшее семейство, которому вдруг велели бы платить налоги: как это?! Разве все не обязаны любить меня?
Кроме того, я же знала, что меня не устроят скромные дозы любви. А чтобы заслужить непомерные, нужно будет лезть из кожи вон.
Предстояло свернуть горы. И я догадывалась, что мне придется в жизни попотеть. Время эту догадку подтвердило.
От одной только мысли о таком тяжком труде я заранее устала.
К счастью, у меня перед глазами была Жюльетта. Ее любили бесконечно и без всяких условий.
Жюльетта была восхитительна. Она писала стихи, уснащенные неудобопонятными эпитетами. Вплетала в свои длинные волосы цветы. Подмалевывала глаза и школьный дневник. Ее любили лошади. Она прекрасно пела. Она дралась на дуэли с одним мальчишкой из класса, который отсек ей палец. Она умела печь блины, подбрасывая их на сковородке. Она дерзила взрослым.
Ослепительное создание!
Родители хвалили ее за то, что она читала Теофиля Готье. Это подсказало мне идею, как понравиться маме.
Я решила стать не по возрасту начитанной. Прочла «Отверженных». Какая книга! Мне пришлась по вкусу история о Козетте, которую мучило семейство Тенардье. Затаив дыхание, следила я за тем, как Жавер охотится на Жана Вальжана.
Начала я читать для того, чтобы мной восхищались. А вышло так, что стала восхищаться сама. Это оказалось упоительным занятием. От восхищения легче дышалось и покалывало в пальцах.
Чтение было постоянным источником восхищения. И я принялась много читать, чтобы побольше восхищаться.
Нью-йоркская жизнь была непрерывной чередой удовольствий.
Сплошная, бесконечная радость. Но мы с Жюльеттой давно поняли: все это временно, таков закон. Как только бельгийский МИД решит, мы поедем, куда пошлют.
Поэтому надо наслаждаться на всю катушку. В какую бы страну отца ни перевели, такой сногсшибательной больше не будет, нигде не будет столько виски и ночных увеселений.
Я влюбилась в Сьюзен Фаррелл, тогдашнюю американскую звезду балета. У нее была потрясающая пластика. Я ходила на все ее спектакли. А однажды дождалась ее за кулисами, чтобы купить балетные туфельки, в которых она танцевала. Она сняла их со своих крохотных ножек прямо под моим обожающим взглядом, надписала мне на память и поцеловала меня.
Я заметила, что, несмотря на разницу в возрасте, у нас с ней одинаковый размер. Вероятно, от постоянного хождения на пуантах ее большие пальцы скрючились. Я благоговейно надела туфельки и носила только их. На пуантах ходила по лицею. Теперь-то ясно, что она чокнутая, говорили мальчишки.
Оборачивая вокруг голеней завязки туфель Сьюзен Фаррелл, я как будто чувствовала прикосновение ее ног к моим, и по телу пробегала дрожь восторга.
На уроках я смотрела в глаза учительнице и делала вид, что очень внимательно, как прилежная ученица, слушаю ее. А сама думала только о том, что туфельки моей богини плотно облегают мои ступни. И утопала в блаженстве.
Летом отец повез нас в «додже» посмотреть американский Запад.
Я думала, что знаю значение слова «громадный». Но чтобы по-настоящему понять его смысл, надо проехаться из конца в конец Соединенных Штатов в автомобиле, когда целый день катишь по дороге и не видишь ни одного человека.
Бескрайние пустынные просторы; поля, такие большие, что кажется, их никто не обрабатывает; прерии, раскинувшиеся до горизонта; горы, уходящие в небо; глухие деревушки, позабытые Богом и людьми; мотели, населенные зомби; деревья, такие старые, что вся наша жизнь для них лишь мгновение; Калифорния и Сан-Франциско, куда мы попали в мой десятый день рождения. Этот город, с его причудливыми спусками и подъемами, мостом «Золотые ворота» и ассоциациями из «Головокружения»
[12]
на каждом углу, я сразу полюбила всей душой. Он стал для меня родным.
Десять лет – зенит моей жизни, возраст зрелого детства. Счастье мое было беспредельно, но вместе с ним разрасталась тревога – я слышала вдали зловещий колокольный звон. До тайных бурь пубертата было еще далеко, но призрак отъезда маячил все настойчивее.
Это был мой последний год в Нью-Йорке. Двенадцать месяцев – и все. Привкус близкого конца придавал особую терпкость всему, что меня окружало, будил во мне лирическую, щемящую тоску. Ностальгический оркестр уже настраивал инструменты.
Отцу сообщили, что будущим летом его переведут в Бангладеш. Впервые в жизни он будет назначен послом. Он очень обрадовался этому, а еще больше тому, что наконец-то уйдет из ООН, где ему было так скучно.
Мы заранее знали, что Бангладеш, самая бедная страна в мире, будет полной противоположностью Нью-Йорку. В профилактических целях я удвоила порции виски. Предусмотрительность никогда не мешает.
Я слишком привыкла к тому, что жизнь – это сплошное наслаждение, приправленное спиртным, украшенное балетом и расцвеченное мюзиклами на фоне небоскребов Манхэттена.
Лучше было не думать о крайней нищете страны, в которую нам предстояло попасть.
Мы с Жюльеттой дружно пустились в загул. В прошлые годы на Хэллоуин мы без особых затей изображали ведьм или гейш. На этот же раз, в честь последнего в нашей жизни Хэллоуина, Жюльетта нарядилась тамплиером в стиле модерн, а я – марсианской пагодой. Мы бродили по темным улицам, горланя дикие песни и нападая с мечом на прохожих.
Жюльетта решила, что надо потратить в Нью-Йорке все наши скудные сбережения.
– В Бангладеш, – сказала она, – будет нечего покупать!
Мы разбили свои копилки и пропивали содержимое по барам, заказывая айриш-кофе, виски со льдом и коктейли с такими названиями, что язык сломаешь. А дома еще добавляли зеленого шартреза, который сестра пышно именовала абсентом. Инге угощала нас сигаретами, от которых мы становились еще раз в пять пьянее. В лицее меня мутило с перепоя.
– Вот это жизнь! – говорили мы хором.
Отъезд из Нью-Йорка означал разлуку с лучшими подругами. Мари и Розлина стали мне вдвое милее. Мы клялись в вечной любви, обменивались кровью, ногтями, волосами.
Прощание было долгим, как в опере, – оно растянулось на месяцы. Мы восхваляли свой пыл, сокрушались по поводу неизбежной разлуки, рассказывали, какие жертвы принесем друг для друга («когда ты уедешь, я больше никогда в жизни не буду есть фисташкового мороженого»), выискивали в книгах громкие слова, достойные надвигающейся трагедии («…что народится ночь и снова в вечность канет…»
[13]
), сцеплялись ногами под столом во время уроков.
