Вот он уже почти раскрыл объятия, его дыхание совсем рядом… великую тайну открою тебе,
[11]
я ждал тебя всю жизнь и много дольше, ждал миллионы лет той минуты, когда ты погладишь меня по лицу, я знаю наконец, зачем живу, зачем дышу, хотя сейчас и не дышу совсем, великую тайну открою тебе, мне легче умереть, чем жить, и потому я буду жить, ради тебя, любовь моя, – все настоящие влюбленные, известно им это или нет, цитируют Арагона.
Увы, законы жанра неумолимы: где есть сад, мужчина, женщина, желание и змий, там жди беды. И в нью-йоркском лифте разразилась вселенская катастрофа.
Инге обрела дар речи. Взгляд ее вдруг стал ледяным, и черное слово сорвалось с ее губ:
– Нет.
Нет, не будет ужина с Клейтоном Ньюлином, не будет любви… ты ждал меня миллионы лет, а я тебя оставлю в дураках, обнимешь пустоту и никого не обожжешь своим дыханьем, я тоже долго дожидалась тебя здесь, в саду, но ничего не будет, ибо так хочет рок, я тебе не открою великую тайну, мне тоже легче умереть, чем жить, и потому вся моя жизнь отныне будет смертью, и по утрам я буду просыпаться с мыслью, что мертва, что я себя убила, когда сказала «нет» тому, кто был моею жизнью, сказала просто так, поддавшись бесу, который вечно нас толкает все испортить, меня околдовало слово «нет», я подчинилась черным чарам как раз тогда, когда решалась вся моя судьба, погасите огни, снимите праздничные одежды, праздник кончился, не успев начаться, да не будет отныне ни солнца, ни времени, никого и ничего, сердце мое опустошено, я держала в руках целый мир и обрекла его на гибель, хотя мечтала, чтоб он жил, не понимаю, что произошло…
Никто не понял, что произошло. Инге не поняла, почему она сказала «нет». Это слово сразу вытолкнуло меня из тела американца, я стала самой собой и ошеломленно уставилась на девушку.
Тяжкое «нет» придавило, как глыба, Клейтона Ньюлина и убило в его груди что-то очень значительное. Он повел себя весьма достойно. Произнес только коротенькое «оу!».
Вот что в риторике называется литотой: мир перевернулся для человека, а он на это – «оу!».
Он умолк и стал разглядывать свои ботинки. Больше мы ни разу не услышали его голоса.
Лифт остановился на шестнадцатом этаже. Мы с Инге вышли. В нью-йоркском лифте между подвалом и шестнадцатым этажом разыгралось светопреставление.
Автоматические двери закрылись за отвергнутым Клейтоном Ньюлином.
Я взяла Инге за ледяную руку и повлекла ее труп в квартиру.
Инге рухнула на диван.
Несколько часов подряд она тупо повторяла:
– Почему я сказала «нет»? Почему я сказала «нет»?
И первое, что я спросила, было конечно же:
– Почему ты сказала «нет»?
– Не знаю!
Прибежала мама. Инге в нескольких отрывочных словах обрисовала драму.
– Почему же вы сказали «нет», Инге?
– Не знаю.
Она не плакала. Просто была неживая.
Мама попыталась изменить ход Истории:
– Это не так страшно, Инге. Не отчаивайтесь. Все еще можно исправить. Идите к нему и скажите, что вы все-таки освободились сегодня вечером. Или что вы ошиблись днем, придумайте что-нибудь! Было бы слишком глупо упустить такой случай по оплошности.
– Нет, мадам.
– Да почему же нет?
– Это значило бы солгать.
– Наоборот! Восстановить истину. Вы сказали «нет», а думали «да», значит, ложь была тогда.
– Это была не ложь.
– А что же?
– Голос судьбы. Такая у меня несчастная доля.
– Какие глупости, Инге!
– Нет, мадам.
– Хотите, я сама с ним поговорю?
– Нет-нет, не нужно.
– Но это же такая нелепость!
– Так решила жизнь.
– Каждый может ошибиться. Но ошибки поправимы.
– Нет, мадам, слишком поздно, все кончено.
Переубедить Инге не удалось.
В тот вечер я с ужасом поняла: одно-единственное слово способно испортить всю жизнь.
Ну, правда, слово было не абы какое – слово «нет», смертельное, убивающее все вокруг. Конечно, без него не обойтись, но с тех пор каждый раз, стоило мне его произнести, как я слышала свист пули у самого уха. Ковбои на Диком Западе, подстрелив врага, делают зарубку на прикладе ружья: сколько зарубок, столько убитых. Если и у слов есть такие списки, то «нет» по числу трупов стоит в нем на первом месте.
Очень скоро Инге выгнали из фотомоделей.
– У вас слишком несчастный вид, это некрасиво, – безжалостно сказал наниматель.
А жаль: она теперь и без всякой диеты была тощей, как соломинка.
Инге продолжала жить, у нее, конечно, были мужчины, и я не знаю, как сложилась ее судьба в дальнейшем. Но уверена, что сердце ее умерло на моих глазах в лифте из-за сорвавшегося невесть почему слова.
Ни разу больше я не видела, чтобы она улыбнулась.
Такое вторжение смерти в жизнь испугало меня. Мне требовалось много любви, чтобы утешиться. И я, точно феодал, облагающий непосильными налогами обескровленный народ, требовала от своих близких нечеловеческой любовной дани, вымогала чуть ли не с ножом к горлу.
Они и сами, по доброй воле, готовы были все отдать, но мне этого казалось мало. Из мертвой Инге любви больше не выжать. И мои ожидания обратились к маме, самой ласковой из женщин.
Я вешалась ей на шею:
– Мамочка, люби меня.
– Я тебя люблю.
– Люби меня сильнее.
– Я тебя очень люблю.
– Нет, еще сильнее.
– Я люблю тебя так сильно, как только можно любить своего ребенка.
– Люби меня еще больше!
И однажды мама вдруг увидела, что ее обнимает монстр. Увидела людоеда, которого она породила, воплощение ненасытного голода, с его огромными глазищами, и этот лютый голод требовал пищи.
Наверно, какая-то темная сила толкнула маму сказать нечто такое, что многие сочтут жестокостью, но это было сказано с необходимой твердостью и оказало решающее влияние на всю мою последующую жизнь:
– Если ты хочешь, чтобы я любила тебя еще больше, понравься мне.
Я возмущенно взвыла:
– Нет! Ты моя мама! Я не должна тебе нравиться! Ты должна меня любить!
– Такого не бывает. Никто никого любить не должен. Любовь надо заслужить.
Это меня сразило. Ничего хуже мне никогда не доводилось слышать: оказывается, я теперь должна буду понравиться собственной матери. Мне придется заслуживать ее любовь, и любовь других людей тоже!
