Марина. Вы соображаете, профессор? Один Кляйнбеттинген стоит больше двух Стерпенихов.
Даниель. Марина!
Профессор. Нет, вы только послушайте эту расчетливую самочку!
Марина. Назначьте сами цену Кляйнбеттингену, профессор. Это вопрос первостепенной важности для мировой литературы. (Профессор, озадаченно улыбаясь, смотрит на полки.)
Профессор. Коль скоро мы начали со Стерпениха, забирайте его «Вечный бой» и три тома переписки с Белиндой Бартоффио. (В руках у него уже шесть толстых томов.) И лучше вам удовольствоваться этим, ваши тоненькие ручки все равно не удержат больше.
Марина. Я вам не доверяю. Положите их на пол. (Профессор кладет книги стопкой, Марина садится на них.) Вот ваш Кляйнбеттинген! (Профессор берет книгу, Марина встает и подхватывает шесть томов.) Стерпених! Как вспомню, что вы заставили меня все это прочесть на первом курсе!
Профессор. Только не говорите, что вы и вправду прочли.
Марина. Прочла, профессор. Я недостаточно умна, чтобы сделать вид, будто читала. Я одолела всего Стерпениха от корки до корки.
Профессор (Даниелю). Нет, вы представляете, Даниель? Оказывается, есть такие студенты, что читают все книги, которые мы им велим прочесть. Знай я это раньше, скорректировал бы список обязательной литературы. (Марине.) Голубушка, мне, право, очень жаль.
Марина. Не жалейте, профессор. Вы даже представить не можете, с каким наслаждением я предам их огню. Когда я читала это четыре года назад, была весна и не было войны: мирные весенние дни я бездарно потратила, продираясь сквозь нечитабельные страницы, о которых вы говорили нам столько хвалебных слов на лекциях. Ни одно аутодафе в мире не было столь заслуженным. До свидания, профессор. До вечера, Даниель. (Убегает.)
Даниель. Она так и ушла в вашем пальто. Я принесу его вам завтра.
Профессор. Оставьте его ей. Ей оно нужнее.
Даниель. Хватит и того, что она забрала у вас всего Стерпениха, профессор.
Профессор. Невелика потеря. И потом, в ее словах есть резон: если она действительно прочла всего Стерпениха, то имеет право на маленькую месть. (Садится на стул, на котором сидела Марина, не выпуская из рук книгу Кляйнбеттингена.)
Даниель. И все-таки мне за нее стыдно.
Профессор. Ну и напрасно. Она ведь сказала правду: женщины страдают от холода сильней, чем мужчины. Я это давно заметил: у восьмидесяти процентов моих любовниц были ледяные ноги. И не только у худышек. Так что, когда я вижу вашу Марину, легонькую, как дуновение, я думаю о ее ногах, об этих ножках, которых ваши ноги будут касаться этой ночью, и содрогаюсь, представляя себе температуру их пальчиков – ужас!
Даниель. Верно, ужас. Но она вела себя просто неприлично!
Профессор. Действительно. Ей это очень идет. Этот тип трогательной красоты особенно выигрышно смотрится в разнузданности. Нам с вами посчастливилось увидеть великолепный спектакль. Согласитесь, он стоил всего Стерпениха.
Даниель. Никогда бы не подумал, что вы так снисходительны.
Профессор. Я не снисходителен. Однако я нахожу, что у вас отменный вкус. Она еще восхитительнее, чем та, что была в прошлом году. Как бишь ее звали? Вылетело из головы.
Даниель. Соня. Она погибла под бомбежкой в июне.
Профессор. Бомбежка пришлась очень кстати, избавив вас от традиционной и тягостной процедуры августовского разрыва.
Даниель. Профессор! Как вам не стыдно? Я теперь не тот, каким был до Сониной гибели.
Профессор. Что вы пытаетесь мне сказать? Что не погибни Соня в июне, вы все еще были бы с ней сейчас, в декабре? Бросьте!
Даниель. Нет. Я о Марине. Думаю, что я не порву с ней в августе.
Профессор. Да? Вы намерены порвать раньше?
Даниель. Я вообще не намерен с ней рвать. Я ее люблю.
Профессор. Вы их всех любили.
Даниель. Да, но после гибели Сони я изменился.
Профессор (резко встает и, насмешливо фыркнув, пожимает плечами). Что делает с нами война, раньше я не замечал в вас склонности к мелодраме, голубчик! Советую вам перечитать Фатернисса, пока ваша дульсинея его не сожгла. (Подходит к печке и смотрит на нее со странным выражением нежности.) Представляю, как она в своей комнатушке в студенческом общежитии стоит на коленях перед буржуйкой и жжет Стерпениха, улыбаясь своей ангельской улыбкой… (Улыбается.) Как жаль, что я этого не вижу.
Даниель. Можете сколько угодно прикидываться циником, все равно вы умиляетесь, как отец, говоря о Марине.
Профессор. Умиляюсь, как отец? Очень смешно. Вы только не знаете одну немаловажную вещь: не будь она так смазлива, я бы вышвырнул ее за дверь, и рта бы раскрыть не успела! Так что прекратите восхвалять доброту моего благородного сердца.
Даниель. Ну почему обязательно надо говорить мерзости? Вам недостаточно войны?
Профессор. Лично у меня от этой войны возникает неодолимое желание наконец-то называть вещи своими именами. И я предлагаю вам последовать моему примеру, ведь благородства и доброты в вас не больше, чем во мне: не будь Марина так хороша собой, вы не взяли бы ее под свое крылышко.
Даниель. И что с того? Я люблю ее. В чем, по-вашему, моя вина?
Профессор (идет к нему, засунув руки в карманы). Здесь как в литературе: все зависит от выбора слов, от построения фразы. Если вы скажете: «Я покровительствую Марине, потому что люблю ее», – люди подумают, что вы чисты сердцем. Но попробуйте озвучьте другую правду, которую вы никогда не скажете вслух: «Меня не волнует судьба Берты, Анны, Стефании и прочих уродин»… делайте вывод сами. А ведь в каком-то смысле эти две фразы синонимичны.
Даниель. Прекратите. (Садится и наклоняется вперед, словно сдерживая тошноту.) За последние полчаса я выслушал столько мерзостей, сколько не слышал за всю мою жизнь.
Профессор. Это война, голубчик.
Он еще не успевает договорить, как, будто в подтверждение его слов, слышны далекие взрывы. Даниель вскакивает и прижимается ухом к книжным полкам.
Даниель. Не разберу… Кажется, где-то в районе университета, но может быть, и на старых складах.
Профессор. Наверняка на складах: варвары достаточно глупы, чтобы думать, будто у нас еще есть продовольствие.
Даниель. От души надеюсь, что вы правы!
Профессор. Даниель, даже если это университет, Марины там еще нет, она же не чемпионка по бегу! Полноте, успокойтесь, сядьте.
