Они резвились – это будет, пожалуй, самое точное слово.
Играли, как дети. Прыгали с трупа на труп, гонялись друг за другом – вся суть,
сразу видно, была в том, чтобы перепрыгивать с одного мертвого тела на другое,
не касаясь земли. Как-то визжали при этом, похрюкивали. И это все было до
предела омерзительно – они сами, их писки и хрюканье, их беззаботные игры, сам
их вид. Не могу объяснить толком, но от них исходило омерзение, как от бродяги
исходит дурной запах. Большая прогалина, заваленная трупами, ярко светила луна
– и эти их игры отвратительные, для них покойники были забавой, понимаете? Им
это все нравилось – что лежат покойники, что их много, покойников, что тут
повсюду смерть. Я не знал, что вижу, я и теперь представления не имею, кого
видел, но в одном убежден совершенно точно: кто бы эти твари ни были, они
глубоко враждебны человеческому роду и всем нашим моральным принципам. Того,
чем живем мы, для них просто не существовало. Могу поклясться чем угодно, что я
это видел не во сне и не в бреду – они были на самом деле. И они были глубоко скверные.
Был ли я верующим? Тогда – нет? Я был молод, и нас
воспитывали без особого упора на церковные ценности…
Я лежал и смотрел. На эти их игры, прыжки с трупа на труп,
на суетню… Черные, поджарые, тонкие силуэты. Они скакали, некоторые словно бы
плясали, и это были очень странные пляски, опять-таки не имевшие ничего общего
с человеческими танцами. Пищали, хрюкали, повизгивали. Ни одного
членораздельного слова – но тем не менее у меня откуда-то было стойкое убеждение,
что эти создания обладают своеобразной разумностью.
И потом только – не знаю, сколько времени прошло – мне стало
страшно. Просто невероятно страшно. Я представил, что они сейчас заметят, что я
жив… Не знаю, что бы тогда случилось, но тогда при одной мысли, что они меня
сейчас увидят, волосы на голове шевелились.
Я пошарил рядом, наткнулся на автомат. Почувствовал себя
чуточку увереннее – это было оружие. Оружие всегда дает человеку уверенность,
даже в такой вот ситуации…
Осторожненько подтянул автомат к себе, за ремень. Магазин
должен был быть полон – я так и не успел выстрелить, когда появились русские.
Голова кружилась, все тело было как ватное, но я все же чуть
приподнял автомат, упер его магазином в землю, нажал на спуск и пустил длинную
очередь в их сторону. Прицелиться я бы не смог, стрелял наугад, над самой
землей. Автомат подпрыгивал, едва не выпал из рук, я его еле удержал…
И все пропало. Все они вмиг исчезли. Вот только что их было
несколько десятков – и в следующий миг не стало ни одного. Только луна,
прогалина и трупы. Никакого шевеления.
Очень быстро появились наши. Всего в полукилометре за
лесочком устроили передвижной лазарет. Они там услышали выстрелы, и кто-то из
офицеров послал солдат обследовать местность.
Ко мне подходили осторожно, но я покричал, и они меня очень
быстро подняли, унесли в лазарет. Я никому не рассказывал подробностей, вряд ли
бы мне поверили. Но сам я совершенно точно знаю, что эти создания мне не
привиделись. Они на самом деле водили там эти свои омерзительные пляски. Забавлялись
трупами.
Кто бы они ни были, это была нечисть. Если бы вы были на
моем месте, вы пришли бы точно к тем же выводам.
Нет, больше ничего подобного со мной не случалось. Только
один раз, этот…
3. Всадники ночной порой
Году в сорок четвертом я разрабатывал немца. Был такой
майор. Могу вам сказать только, что служил он в абвере, а вот насчет
остального, конкретного, уж простите, помолчу. Иные операции и подписки срока
давности не имеют, они насовсем. Не выдавая никаких тайн, можно сказать лишь,
что был он не простым военнопленным, мы его собирались использовать кое в каких
операциях, к которым он до плена имел прямое отношение. Ну, словом, классика
жанра, напрягите воображение и вспомните иные романы еще советского времени…
Майор к тому времени уже немного поплыл, то есть прямого
согласия на дальнейшее плодотворное сотрудничество еще на дал, но было ясно,
что при неспешной и вдумчивой обработке из него еще выйдет толк в плане полной
перевербовки…
Не стоит при слове «обработка» этак многозначительно морщиться.
Вы меня неправильно поняли. Его никто и пальцем не трогал. Так подобные дела не
делаются. Мы все были профессионалами, и мы, и майор, а профессионала надо
обхаживать, как глупую красивую лялечку на пляже в Ялте… Есть ситуации, когда
мордобои и угрозы категорически непригодны, более того, вредны…
Как и в том случае. Я с ним работал задушевно, ясно вам? В
мою задачу вовсе не входило сделать его коммунистом или хотя бы сочувствующим –
нахрен оно нам надо, откровенно говоря? – Я просто-напросто должен был вползти
к нему в душу. Расположить его к себе, мягко и ненавязчиво убедить в конце
концов, что ничего страшного вроде измены присяге с ним не произойдет –
всего-то и делов, что один профессионал, всесторонне оценив непростую жизненную
ситуацию, принял решение согласиться с аргументами других профессионалов…
Примерно так.
Понимаете? Работа была ювелирная. Я, пожалуй, неудачно
привел пример с бабой на пляже. Грамотно раскрутить неуступчивую бабу на койку
– задача, конечно, порой нелегкая, но та, что стояла передо мной, была в десять
раз труднее. К тому же проиграть я не имел права. Это несговорчивую бабу
можно в конце концов послать к черту, плюнуть и переключиться на другой объект,
более доступный, а вот в моем случае такое категорически исключалось условиями
игры. Если начальство велит в лепешку разбиться, но выполнить поставленную
задачу, никакие объяснения в случае неудачи не принимаются.
И, знаете, у меня понемногу стало получаться. На объекте я
даже жил с ним в одной комнате, гулял в лесочке. Беседовал главным образом на
отвлеченные темы – за жизнь, как говорится. Издаля заходил, понемножку сужал
круги… Мы это умели. Нас грамотно учили хорошие учителя…
Так вот, когда мы с ним уже стали беседовать доверительно,
он мне однажды рассказал такую историю…
Дело это с ним произошло летом сорок первого, когда они катили
вперед в полной уверенности, что этакими вот темпами и на Красную площадь
въедут еще до листопада.
Его водитель тогда сбился с дороги, заплутал где-то в лесу.
Он ехал на вездеходике с одним только водителем. Особо они тогда не
встревожились – ну, победители, мать их, прут почти триумфально – и, когда
стало темно, продолжали петлять по лесным дорогам в надежде, что где-нибудь на
своих да наткнутся.
Временами останавливались, глушили мотор, прислушивались к
ночной тишине – не слышно ли своих? Ночью, в тишине, работающий мотор машины
далеко слышно, а уж танк…
Вот во время одной из таких «рекогносцировок» с ними это и
произошло.
Он рассказывал подробно. Ночь, говорил, была светлая, со
множеством звезд. Луна пошла на ущерб, но от нее еще оставалось не менее чем
три четверти. Тишина, говорит, уютная, как будто и нет войны. Ночь, дорога
неизвестно куда ведет, двойная колея, и он стоит на дороге, а водитель – чуть
поодаль, в машине.
