— Звучит неплохо.
— Это название напоминает мне покои в заколдованном замке.
Но я посещала некоторых своих старых приятельниц в Строуберри-Филд — доме для
престарелых в Скоухегане, — и я ни с чем не спутаю этот зал для стариков. Как
его ни назови, он все равно останется медицинским кабинетом, хоть и с
множеством настольных игр в углу и головоломок для раскладывания, в которых
всегда отсутствует несколько карточек, и вечно включенным телевизором,
показывающим какую-то белиберду, в которой красивые люди срывают друг с друга
одежду и катаются по полу перед камином. В этих комнатах всегда пахнет
мастикой… И мочой… Дешевой карамелью, продающейся в жестяных коробочках… И
отчаянием.
Луиза взглянула на него темными глазами:
— Мне только шестьдесят восемь, Ральф. Я знаю, что
шестьдесят восемь ничего не говорят доктору Фонтанирующая Юность, но мне это
говорит о многом, потому что моя мать умерла в прошлом году в возрасте
девяноста девяти лет, а отец дожил до восьмидесяти шести. В нашей семье умереть
в восемьдесят — значит умереть молодым… И если мне придется прожить двенадцать
лет в месте, где к обеду приглашают по громкоговорителю, я сойду с ума.
— Я тоже.
— Однако я досмотрела. Я хотела быть вежливой. Закончив, я
аккуратно сложила проспекты и вернула их Дженет. Сказала, что было интересно, и
поблагодарила ее. Она кивнула, улыбнувшись, и убрала их в сумочку. Я подумала,
что на этом дело и кончится, но тут Гарольд произнес:
«Надевай пальто, мама».
Я так испугалась, что даже не могла вздохнуть. Я подумала,
что они уже все устроили и что если я откажусь, то Гарольд откроет дверь, и там
окажутся двое или трое мужчин в белых халатах, один из них улыбнется и скажет:
«Не беспокойтесь, миссис Чесс; как только вы примете первые таблетки, вам не
захочется жить в ином месте».
«Я не хочу надевать пальто, — сказала я Гарольду, пытаясь
произнести это тоном, которым разговаривала с ним десятилетним, когда он
грязнил в кухне, но сердце так сильно билось у меня в груди, что я слышала его
стук в своем голосе. — Я передумала насчет прогулки. Мне многое еще предстоит
сделать сегодня». И тогда Дженет хихикнула, ее смешок бесит меня еще больше,
чем ее приторная улыбка, и сказала: «Но почему, мама Луиза, неужели у вас такие
важные дела, что вы не можете поехать с нами в Бангор, после того как мы взяли
отгул и приехали в Дерри, чтобы повидать вас?»
Эта женщина не упустит возможности уколоть меня, но я
отвечаю ей взаимностью. Я просто вынуждена это делать потому, что за всю свою
жизнь не видела, чтобы одна женщина так часто улыбалась другой, не испытывая
желания вцепиться ей в глотку. Но я все же ответила, что мне нужно вымыть пол в
кухне. «Взгляни-ка, — сказала я. — Видишь, какой он грязный?»
«Ха! — воскликнул Гарольд. — Не могу доверить, что ты
отправишь нас обратно с пустыми руками, после того как мы проделали такой путь,
ма».
«Я не перееду в это место, как далеко бы вы ни зашли, —
ответила я, — так что можете выбросить эту мысль из головы. Я прожила в Дерри
тридцать пять лет, половину своей жизни. Все мои друзья живут здесь, и я не
уеду». Они переглянулись, как переглядываются родители, когда ребенок перестает
быть милым, послушным и вцепляется им в хвост. Дженет, похлопав меня по плечу,
сказала: «Не надо так расстраиваться, мама Луиза, мы хотим, чтобы пока вы
только посмотрели». Как будто это всего лишь рекламный проспект, и все, что от
меня требовалось, — вежливость. Правда, от ее слов у меня немного отлегло от
сердца. Я должна была знать, что они не могут заставить меня жить там и даже не
смогут оплачивать сами мое проживание.
Они рассчитывали сделать это на деньги мистера Чесса — его
пенсию и страховку, потому что он умер от производственной травмы.
Выяснилось, что они уже назначили встречу на одиннадцать
часов, мне только должны были показать и рассказать. Оттого, что все это
обрушилось сразу, я была испугана, но меня ранило снисходительное высокомерие,
с каким они обращались со мной, и бесило, что в каждой второй фразе Дженет
упоминала об отгуле. Очевидный намек, что отгул она могла бы провести намного
лучше, а не тратить его на поездку в Дерри для свидания с толстым мешком,
приходящимся ей свекровью.
«Перестаньте волноваться, мама, и поедем, — сказала она. Как
будто мне так понравилась их идея, что от волнения я не знала, какую шляпку
выбрать. — Надевайте пальто. Я помогу убрать со стола, когда мы вернемся».
"Вы что, не слышали меня? — спросила я. — Я никуда не
еду.
Зачем тратить такой чудесный осенний день на поездку туда,
где я никогда не буду жить? И вообще, кто дал вам право являться ко мне и
устраивать весь этот спектакль? Почему никто из вас не позвонил и не сказал: «У
меня появилась одна мысль, мамочка, хочешь послушать?» Разве не так поступили
бы вы со своими друзьями?"
И когда я сказала это, они снова переглянулись… — Луиза
вздохнула, в последний раз промокнула глаза и отдала Ральфу промокший платок. —
По их взглядам я поняла, что еще ничего не закончилось. Возможно, я узнала это
по выражению лица Гарольда — точно так же он выглядел, когда таскал шоколад из
кладовой. А Дженет… О, ее выражение мне не нравилось больше всего! Я называла
это «выражение бульдозера». И тогда она спросила Гарольда, сам ли он расскажет,
что сообщил ему доктор, или это лучше сделать ей.
В результате они рассказывали оба, и к тому времени, когда
выложили все, я была в таком гневе и таком страхе, будто подо мной рухнула
земля.
Единственное, что никак не укладывалось у меня в голове, —
как же Карл Литчфилд осмелился рассказать Гарольду то, что, считала я,
останется между нами. Просто позвонил и рассказал, будто это было в порядке
вещей. «Значит, ты считаешь меня сумасшедшей? — спросила я Гарольда. — К тому
идет? Ты и Дженет полагаете, что к шестидесяти восьми годам у меня крыша
поехала?»
Гарольд покраснел, стал шаркать ногами и что-то бормотать.
Мол, он ничего такого не думает, но он должен побеспокоиться о моей
безопасности, как я беспокоилась о нем, когда он был маленьким. И все это время
Дженет сидела у разделочного стола, теребила оладью и бросала на своего
муженька взгляды, из-за которых мне хотелось ее придушить — будто она считала,
что он неоперившийся петушок, пытающийся говорить как юрист. Затем Дженет
встала и спросила, может ли она «воспользоваться удобствами». Я еле сдержалась,
чтобы не сказать, какое это будет облегчение, если она выйдет хотя бы на пару
минут.
«Спасибо, мама Луиза, — сказала она. — Я ненадолго. Нам с
Гарри нужно скоро уезжать. Если вы считаете, что не можете поехать на
назначенную встречу, нам больше не о чем говорить».
— Какая прелесть, — заметил Ральф.
— Моему терпению настал конец, я и так сдерживалась слишком
долго. «Я всегда прихожу на встречи, Дженет Чесс, — отрезала я, — но только на
те, которые назначаю сама. И мне нет дела до тех визитов, о которых за меня
договариваются другие». Она воздела руки вверх, как будто я была самым
неразумным человеком на земле, и оставила нас наедине с Гарольдом. Он смотрел
на меня огромными карими глазами так, словно ждал извинений. Мне даже начало
казаться, уж не следует ли извиниться, только бы с его лица исчезло выражение
коккер-спаниеля, но я этого не сделала. Ни за что. Я просто смотрела на него, и
вскоре он не выдержал и сказал, чтобы я перестала сердиться. Гарольд сказал,
что он просто беспокоится, как я тут живу совсем одна и, мол, он просто пытался
быть хорошим сыном, а Дженет — хорошей дочерью.
