Борис с Горецким послушно проследовали за бородатым
человечком и оказались в кабинете, обставленном и увешанном избыточным
количеством всевозможных вещей. Среди этого пыльного изобилия сидел в глубоком
и неудобном кресле с удивительно длинной спинкой очень сухой старик. Даже сидя,
он был чрезвычайно высок.
Старик разглядывал сквозь монокль небольшую, сильно
сношенную временем монету и что-то вполголоса бормотал. Заметив вошедших, он
вскинул длинную холеную голову и высоким приветливым голосом воскликнул:
– А, вот и вы! Садитесь, полковник, садитесь! А с вами
– тот самый молодой человек?
– Поручик Ордынцев, – отчеканил Борис, неожиданно
почувствовавший себя уязвленным.
– Очень мило! – проговорил старик, указывая Борису
на свободное кресло. – А меня вот племянница приютила, герцогиня д’Юзез.
Много ли старику надо! – Он окинул кабинет рассеянным птичьим
взглядом. – И долго ли еще мне осталось ее стеснять!
Борису показалось фальшивым это стариковское самоуничижение
и показалось также унизительно сидеть здесь, в этом пыльном и захламленном
обломками былой роскоши кабинете, но он обещал Горецкому и вынужден был сидеть,
и молчать, и слушать.
– Хорошо хоть, Павел Петрович предан, не бросает
старика! – продолжал хозяин, кивая на своего бородатого наперсника. –
И есть еще несколько старых друзей, которые навещают меня время от времени. Но
все равно это не жизнь, не жизнь, а только тень ее, жалкая тень!
Старик запрокинул свою длинную голову и горестно, со
всхлипом вздохнул. Затем он встряхнулся, как проснувшаяся собака, и проговорил
с бодрой старческой энергией:
– Вот для чего я, собственно, пригласил вас,
господа! – Он взял со стола фотографию в серебряной рамке и протянул
гостям: – Сашенька, дочь сестры моей, Ольги.
Горецкий вежливо рассмотрел снимок и передал его Борису. С
фотографии на Ордынцева смотрела тоненькая девочка в легком летнем белоснежном
платье, с таким весенним, безмятежным лицом, что сердце Бориса невольно
защемило. Он возвратил фотографию старику и уставился на него со вниманием.
– Я был уверен, – продолжил хозяин с горьким
надломом в голосе, – что Сашеньки нет больше, как и всех остальных… всех
остальных. Но недавно через верного человека пришло сообщение, что ее видели
там, в России… – он сделал такой неопределенный и странный жест, как будто
очертил этим жестом добрую половину мира, – и вот… я хотел бы вас попросить…
Но вместо того чтобы закончить свою просьбу, сановный старик
внезапно зашелся сиплым лающим кашлем. Он прижал сухие руки к груди, откинулся
на спинку кресла и тяжело, со свистом дышал между приступами кашля. Маленький
Павел Петрович подкатился к нему, накапал в синюю хрустальную рюмку чего-то
пахучего, резкого, поднес к бескровным губам. Лицо старика быстро порозовело,
кашель прекратился, дыхание выровнялось.
– Я хотел бы вас попросить, – продолжил он как ни
в чем не бывало, – хотел бы попросить об огромном одолжении. Сашенька –
все, что у меня осталось. И если сведения о том, что она жива, верны, то… я
ничего не пожалею для ее спасения. Сестра давно умерла, а Сашенька так на нее
похожа…
Борис невольно подумал о том, что у такого глубокого старика
никак не может быть такой юной племянницы.
Старик склонил голову набок, прикрыл глаза утомленно и
надолго затих. Борис почувствовал жалость и сильнейшее раздражение. Для чего
полковник Горецкий притащил его в этот старый, пыльный, траченный молью мир, с
которым у Бориса не может быть ничего общего? Эти старухи в прихожей, обломки
старого режима, как говорят большевики в далекой России, одноглазый генерал…
Старые, жалкие, нищие, не ждущие от жизни ничего хорошего… И этот полутруп в
кресле…
Борис ощутил, как Аркадий Петрович сильно стиснул его
локоть. Неужели он забылся и проговорил последние слова вслух?
Горецкий сердито блеснул пенсне и чуть заметно качнул
головой в сторону. Борис перевел глаза на Павла Петровича, который неслышно
манил их руками за собой. В углу комнаты оказалась маленькая дверца,
задрапированная пыльной малиновой портьерой. Павел Петрович проскользнул в нее
привычно легко, Борису же с Аркадием Петровичем пришлось нагнуться. Затворяя за
собой дверь, Борис бросил последний взгляд на его высочество. Старик спал,
откинув голову и приоткрыв рот.
Комнатка, куда они попали, ничем не походила на кабинет с
его увядающей пышностью. Возле крошечного круглого окна стоял простой
письменный стол, девственно-чистый – на нем не лежали ни бумаги, ни книги, ни
газеты, даже письменного прибора не было. Единственным украшением стола была
бронзовая лампа на тяжелой подставке из розового мрамора. Вокруг ножки обвилась
виноградная лоза, к бронзовым гроздьям тянулась бронзовая же девушка в
греческой тунике с тяжелым узлом волос на затылке. Она делала это с такой
грацией, что Борис невольно вспомнил юную гречанку, которую встретил давно, в
девятнадцатом году, в Феодосии. Такие же миндалевидные глаза и такой же
красивый изгиб тела…
Он тут же поморщился и даже замотал головой. Что за нелепые
несвоевременные видения? Наверное, это от сытного обеда, которым накормил его
Горецкий. Небось когда сидел впроголодь, о женщинах и думать забыл!
В комнате, кроме стола, помещались еще два венских стула,
банкетка и узенькая девичья кровать, полуприкрытая далеко не новой театральной
ширмой, на которой Коломбина в маске отчаянно кокетничала с Арлекином в костюме
из пестрых лоскутков, а на заднем плане бледный Пьеро воздевал к небу тонкие
руки в немой тоске и печально смотрел на блестящие звезды.
Павел Петрович кивнул Горецкому на стул, Борису досталась
жесткая банкетка.
– Итак, господа… – Павел Петрович внимательно
оглядел своих гостей, и Борис невольно отметил, что голос его и все повадки
разительно изменились. Исчезла некоторая нарочитая суетливость движений, а
также беспокойство во взгляде. Теперь глаза смотрели прямо на собеседника, и
даже из-за пенсне было видно, что Павел Петрович – человек с определенными
мыслями в голове, мысли эти он держит при себе и высказывает только в случае
крайней необходимости. Вот как сейчас. – Его высочество… – снова
Борис отметил, что титул своего покровителя Павел Петрович произнес хоть и с
почтением, но без придыхания, – его высочество высказал вам свою просьбу.
Я со своей стороны уполномочен ввести вас в курс дела.
«Давно пора! – раздраженно подумал Борис, ощутив, как
урчит в животе. – Черт, ведь обедал же сегодня!»
Но желудок, да и весь его молодой организм дал понять, что
обед был давно, днем, а сейчас уже вечер и вообще обедать нужно каждый день и
ужинать тоже.
Борис невольно заерзал на банкетке, так что Аркадий Петрович
неодобрительно на него покосился. Ему показалось даже, что Горецкий насмешливо
поднял брови. Борис сдержал порыв тут же встать и уйти. Нужно взять себя в
руки, ему ли, который за прошлые годы повидал всякого, стесняться какого-то
Павла Петровича, жалкого приживалы при богатом патроне.
