Волосатые ноги Джона маячат перед глазами.
Дальше — поросшие травой дюны, похожие на волны, за ними — барашки пены, которые скачут на бурунах. За бурунами — волны, всех цветов и оттенков, похожие на сон спящего великана.
Детьми мы испытывали друг друга на храбрость: нужно было провести здесь ночь. Народное поверье гласит, что человек, который провел ночь в могильнике у Киарана, станет либо вороном, либо поэтом. Дэнни Уэйт провел здесь ночь, но стал механиком и женился на дочери мясника из Балтимора.
Я протягиваю руку и щекочу Джона под коленкой. Он вскрикивает.
— Знаешь, Каллин, а я бы не прочь превратиться сейчас в ворону. Прекрасный выход из положения. Представляешь? «Мне очень жаль, мистер Техасец. Мо Мантервари с удовольствием помогла бы вам с новым оружием, но она полетела за дождевыми червями к ужину».
— И я бы хотел стать вороной. Только не слепой. Слетал бы к этому ветряку. Давай вылезай оттуда. Лежать в могиле — довольно зловещее развлечение.
— Тут происходили и более зловещие события. Я помню, Уэлан Скотт рассказывал, что здесь служили черные мессы.
— Что такое черная месса?
— Ничего-то вы, городские пижоны, не знаете. Это католическая месса, которая читается задом наперед. Человек, по которому отслужили черную мессу, должен умереть до середины следующей зимы.
— Держу пари, эта байка имела большой успех у отца Уолли.
— Только Папа Римский может отпускать такие грехи.
— Удивительно, что ты стала ученым, хотя выросла здесь.
— Потому я и стала ученым, что выросла здесь.
Даже время подвластно времени. Когда-то люди обращали внимание только на ритмы планеты — холодное время года, теплое время — и собственного тела — время спать, время бодрствовать. Первые обитатели острова отмечали время четыре раза в году — летнее и зимнее солнцестояния, осеннее и весеннее равноденствия, — чтобы не начать сев слишком рано или слишком поздно. С приходом христианства появились воскресенья, праздники Рождества и Пасхи, началась дележка календаря между всевозможными святыми. Вместе с англичанами появились сроки аренды и сроки уплаты налогов. Железная дорога сделала важнейшим отрезком времени час. Спутниковое телевидение передает шестичасовые новости по всему миру в один и тот же момент времени — ровно в шесть часов. Сегодня наука расщепляет не только материю, но и время на все более малые дольки. В «Лайтбоксе», когда я исследовала сверхпроводимость, мне доводилось иметь дело с мгновениями, которых в секунде 10 000 000 000 000 000 000 000 000 000 000 000 000 000 000.
Но измерить скорость течения времени так же невозможно, как разлить время по бутылкам. Часы измеряют произвольные отрезки времени, но не его скорость. Никто не знает, ускоряется время или замедляется. Никто понятия не имеет, сколько времени протекает за сутки. Не сколько часов, минут, секунд, а сколько времени в сутках?
Вот в этих сутках, например?
— Как будем раскладывать сэндвичи, Мо?
— Ветчина и сыр, ветчина и помидор, сыр и помидор.
— А еще ветчина, сыр и помидор.
— Откуда ты знаешь?
— Ты всегда раскладываешь бутерброды всеми возможными способами.
— Разве?
— Потому я и женился на тебе.
Я вспоминаю про кусочек мяса, который дала мне Мейси. Вынимаю его из фольги и, не поддавшись искушению засунуть его в рот, натираю им бородавку.
— Погоди немного, Джон. Мне нужно схоронить кусочек мяса.
— Лечишься по рецепту Мейси? Давай-давай, я не подглядываю, честное скаутское.
Встану я, и пойду, и направлюсь на Иннисфри,
И дом построю из веток, и стены обмажу глиной;
Бобы посажу на лужайке, грядку, две или три,
И в улье рой поселю пчелиный
[83]
.
— Вот уже целых полчаса я совсем не думаю о физике.
— Старый добрый остров творит чудеса. Никого не видно поблизости?
— Ни души. Похоже, тут только мы. Разве что с Луны на нас смотрят. Да эти ноаковские коровы.
— Тогда прильни к моей груди, красотка пышногрудая, дитя родной земли!
— Тоже мне скажешь — пышногрудая! Джон Каллин…
Мы покидаем «Лесовика» уже перед самым чаем. Джон, Планк и я идем в «Игаган» пешком. Лайам крутит педали горного велосипеда.
— И кто тебя научил так держать выпивку? — спрашиваю у него.
— Папа.
— Злостная клевета, — возмущается Джон.
Мы бредем, поддерживая друг друга. Из нас троих только Планк в состоянии идти ровно.
— Старый добрый закат сегодня из ряда вон, пап, — говорит Лайам.
— Какого он цвета?
— Красного.
— Какого красного?
— Как арбузная мякоть.
— О да. Это октябрьский красный. Действительно, такие закаты бывают редко.
Джон садится на камень у ворот подышать воздухом, я оставляю с ним Планк. Дерн истоптан копытами и покрыт кротовинами. Лайам проехал вперед, чтобы покормить Шредингера.
Сад стал похож на маленький лес. Я угадала — крыша обвалилась. Пытаюсь нащупать ногой былую дорожку. Чьи глаза смотрят на меня через мутное стекло? Шуршит плющ, увивший все стены. В доме что-то стукнуло и шлепнулось. Кто тут обосновался — совы, кошки, летучие мыши или двуногие?
— Привет! — говорю я, поднявшись на крыльцо с зияющим проемом вместо двери. — Есть тут кто?
Когда с папой случился сердечный приступ, он упал здесь, именно на этом крыльце, перед дверью. С полным самообладанием человека, который знает наперед, что случится, мама велела мне присмотреть за ним, а сама поехала на велосипеде в порт за доктором Маллаганом.
Папа что-то хотел сказать мне. Я наклонилась пониже. Он говорил с огромным трудом, как будто грудь ему завалило булыжниками.
— Мо, будь сильной. Понимаешь? Учись как следует. Ирландских корней не забывай. Помни, кто ты есть.
— Пап, ты что, умираешь?!
— Да, детка. Это интересное путешествие, поверь мне.
Когда-то это был маленький аккуратный домик, в нем всегда пахло чистотой, свежей штукатуркой и свежей побелкой. Однажды летом папа своими руками выложил кровлю черепицей, ему помогали парнишки Доигов, отец Уолли и Габриэль Фитцморис, который утонул в октябре того же года. А старую соломенную крышу мы подожгли, устроив гигантский костер на берегу.
