– А я думал, тюрьма. Ты будешь только зеленый чай?
– Зеленый чай – это все, что мне по расписанию можно до обеда.
– О, я опять забыл. Извини.
– Не извиняйся. Диабет – это болезнь, а не грех.
– Я не имел в виду…
– Успокойся, успокойся; я знаю. Ешь.
Под окном течет мощный поток трутней – государственные служащие спешат добраться до своих столов раньше, чем начальник отдела усядется за свой.
– Когда-то давным-давно,– говорит Аи,– люди строили Токио. Но с тех пор что-то изменилось, пошло не так, и теперь Токио строит людей.
Я жду, когда струйка коктейля растворится у меня на языке.
– Так, значит, твой отец сказал, что если ты его не послушаешь и поедешь в Париж, то больше не сможешь вернуться в Ниигату.
– А я сказала, что хорошо, если ему так угодно.
– Значит, ты не поедешь в Париж?
– Я поеду в Париж. И никогда не вернусь в Ниигату.
– Твой отец действительно имел в виду то, что сказал?
– Его термоядерная угроза предназначалась матери, а не мне. «Если ты хочешь, чтобы в старости за тобой ухаживала твоя дочь, ты заставишь ее остаться». Знаешь, почти сразу после этого разговора он отправился играть в патинко. Мать разразилась шквалом рыданий, чего он и ждал. Я думаю: в каком веке мы живем? Знаешь, в горах вокруг Ниигаты есть деревни, куда жен завозят с Филиппин партиями по двадцать человек, потому что как только местные девушки становятся совершеннолетними, они садятся на самый быстрый синкансэн
[127]
и уезжают подальше. Мужчины не могут понять почему.
– Значит, ты победила. Ты едешь в Париж.
– В немилости, но я еду.
– Я закуриваю «Джей-пи-эс».
– Ты такая твердая, Аи.
– Она качает головой.
– Эта разница между тем, как тебя воспринимают другие и как ты сам себя воспринимаешь,– для меня загадка. По-моему, это ты твердый. По-моему, я – такая же твердая, как твой коктейль, который, кстати, на девять десятых состоит из свиного жира. Я очень хочу, чтобы мои родители гордились мной. Настоящая твердость – это когда тебе не нужно постоянное одобрение других,.
На римском балконе при свете заходящего солнца девушка ставит подсолнухи в терракотовую вазу. Она замечает оператора с камерой, хмурится, надувает губы, встряхивает волосами и исчезает. Аи раскачивает чайный пакетик, вынимая его из кипятка и опуская обратно.
– Честное слово, они, кажется, были бы счастливее, если бы я окончила двухгодичные курсы визажистов в каком-нибудь женском колледже, вышла замуж за дантиста и произвела на свет выводок младенцев. Музыка. Ты питаешься ею, но и она питается тобой.
– И все же. По сравнению с семейством Миякэ твоя семья – просто фон Триппы из «Звуков музыки»
[128]
.
Аи раскачивает пакетик.
– Фон Траппы. Капкан.
У нашего столика из ниоткуда появляется малышка лет пяти и смотрит на Аи.
– Откуда малыши попадают в мамины животики?
– Их приносят аисты,– говорит Аи.
– Похоже, малышка сомневается.
– А где аисты их берут?
– В Париже,– отвечаю я и получаю улыбку Аи.
На лестнице появляется отец девочки с подносом еды в ярких обертках, и она убегает. Судя по всему, он хороший отец.
Аи смотрит на меня. Я представляю, каким ее лицо будет в глубокой старости и каким оно было, когда она была совсем маленькой девочкой. Я никогда никому не смотрел в глаза так долго с тех пор, как мы с Андзю играли в гляделки. Будь это в кино, а не в «Макдональдсе», мы бы поцеловались. А может, то, что не поцеловались, сближает нас еще больше. Преданность, печаль, хорошие новости, плохие дни.
– Хорошо,– наконец произношу я, и Аи не спрашивает: «Хорошо что?»
Она ногтем стирает защитный слой с карточки «Мак-Териакибургера».
– Смотри. Я выиграла коробку с детским обедом и заводной индюшкой. Наверняка это добрый знак. Ты разрешишь купить тебе новую бейсболку?
– Эту мне подарила Андзю,– отвечаю я, прежде чем успеваю передумать.
Аи хмурится.
– Кто это?
– Моя сестра-двойняшка.
– Аи хмурится еще больше.
– Ты говорил, что был единственным ребенком.
– Отступать поздно.
– Я солгал. Только один раз. И хочу это исправить. У меня еще целая куча вещей, чтобы тебе рассказать: я встретился с дедом – спасибо объявлению, дать которое ты мне посоветовала,– а потом приходили моя мачеха и сводная сестра. Это, правда, было больше похоже на засаду, чем на встречу. А еще я решил, что пытаться найти того, кто явно не хочет меня видеть, даже если это мой отец, значит получить одни разочарования, поэтому я бросил это… В чем дело?
Аи кипит от гнева:
– Это так похоже на тебя, Миякэ!
– Я пытаюсь понять.
– Что похоже?
Аи стучит себе по лбу костяшками пальцев.
– Ладно, ладно. Начни с сестры-двойняшки. А потом про мачеху. Давай.
…Около полудня я плыву в «Падающую звезду», лучась радостью, как световая волна. Сегодня у Аи занятия до самого вечера, но она зайдет ко мне в капсулу завтра… Среда – приходится остановиться, чтобы вспомнить, какой сегодня день недели. Я думаю об Аи девяносто девять раз в час. Было смешно, когда мы прощались в Синдзюку,– мы безнадежно заблудились, потому что я шел за ней, а она – за мной. Сегодня прогулка от станции Кита-Сэндзю доставляет мне удовольствие. Кусты, осенние деревья, чмокающие леденцами дети в колясках – сегодня они скрашивают это уродливое болото под названием Токио.
– Доброе утро, Эйдзи-кун,– весело говорит Матико.– От тебя несет сыром.
Она смотрит фильм Бита Такэси
[129]
, снятый на Окинаве.
– Хороший режиссер, но только нужно быть очень классным актером, чтобы играть плохие роли.
Матико показывает мне отпускные фотографии и дарит одну, которая мне понравилась: апельсиновая роща на склоне укутанного туманом холма. Мы разговариваем о «Нероне». Матико умеет заставить меня почувствовать себя интересным – я чуть не рассказываю ей про Аи, но не хочу показаться сентиментальным, и, кроме того, рассказывать пока особенно не о чем, поэтому я залезаю к себе в капсулу.
– Эйдзи-кан! Я забыла вам отдать! Сегодня утром принесли.
Я спускаюсь взять пакет – маленький пухлый конверт, меньше просто не бывает. Адресат – господин Фудзин Ёда – кто это? – проживает в Хакодатэ на Хоккайдо. На лицевой стороне конверта штамп: «АДРЕСАТ НЕИЗВЕСТЕН». На обороте в графе «ОТПРАВИТЕЛЬ» на приклеенном ярлычке написаны мое имя и адрес.
