– Нет,– решительно заявляю я.– Я не пою.
Комки суси градом летят мне в лицо. Трубачи мычат,
выражая неодобрение.
– Я не люблю музыку.
– Чушь,– говорит Морино.– Мой друг детектив сказал, что у тебя двадцать компакт-дисков того замоченного битла, папка с нотами и гитара.
– Откуда ему это известно?
– Ночные кошмары хорошо поработали.
– Я смахиваю с лица рис.
– Вы приказали взломать дверь в мою комнату?
– Морино поднимает свой стакан, чтобы официантка его наполнила.
– Если бы я считал, что ты хоть пальцем прикоснулся к моей малышке, ты, полусирота невоспитанная, я бы приказал взломать тебя, а не твою дверь. Так что будь благодарен.
– Ненавижу караоке и петь не буду.
– Ящерица отрывисто передразнивает:
– Ненавижу караоке и петь не буду.
Потом впечатывает кулак мне в глаз, и стол превращается в потолок.
Потихоньку прихожу в себя. Глаз почти поет, наливаясь кровью.
– Весь день мечтал.– Ящерица осматривает костяшки пальцев.– Отец приказал тебе петь.
Я бы должен испугаться, но мотаю головой. Крови нет.
Франкенштейн кладет палочку для еды на указательный и безымянный пальцы, рыгает и с хрустом ломает ее средним пальцем.
– Я бы сказал, что Миякэ нарушает договор, Отец.
Морино поднимает палец.
– Вы должны проявить снисхождение. Он так изменился, когда его сестра утонула. У них была своя маленькая страна. Черт, у них был свой собственный язык. Как жаль, что этот тщеславный козел в тот день, когда она умерла, смылся в Кагосиму. Эй! – Он щелкает пальцами, подзывая официантку – Еще эдамамэ!
[90]
Отравленный простудными микробами, я не могу понять, то ли у Морино есть дар ясновидения, то ли универсальный ключ к глубинам сознания. Так или иначе, я испытываю желание вонзить ему в глаз палочку для еды. Я представляю себе, как это проделываю. Струя жидкости. Его бородавка подрагивает. Готов поклясться – эта штука за мной следит.
Если верить часам в «кадиллаке», мы выехали на дорогу, идущую по внешнему краю отвоеванной земли, в 23:04. Мы все еще едем по ней, хотя прошло уже полчаса. Машину сотрясает музыка военного оркестра, а меня сотрясает лихорадка, или, может быть, это машину лихорадит, а во мне звучит музыка. Я был в нескольких миллиметрах от того, чтобы стать убийцей. Я и сейчас в нескольких миллиметрах от этого. Может ли случайное изменение скорости вращения и угла удара действительно меня оправдать? Я бросил. Меня вынудили. Но я бросил. Еще час, и папка с документами будет у меня. Плюс великолепный фингал. Я ожидал, что претендента на трон Якудзы в Токио будет сопровождать многочисленная вооруженная армия, но нет. Только два «кадиллака». Из носа непрерывно течет, а шея онемела, словно на нее надели нечто вроде корсета. Может, какой-нибудь кодекс чести обязывает эти два клана избегать насильственных действий. А может – пожалуйста, только не это,– их цель – совершить показательное самоубийство. Убеждаю себя, что, если бы Морино принадлежал к типу камикадзе, он бы не дожил до своего возраста и уж, во всяком случае, не набрал бы своего веса, но я уже не знаю, что и думать. Никто не разговаривает. Морино звонит Маме-сан, в «Пиковую даму», я полагаю.
– Мириам еще на работе? Я звонил ей домой. Скажите ей, пусть перезвонит мне на мобильный, как только вернется.
Ящерица с Франкенштейном курят свой «Кэмел», Морино – сигару. Я слишком болен, курить не хочется. Шербетка хнычет в наркотическом сне. Море такое спокойное, что по нему можно ходить, а небо усыпано звездами. Полная луна висит всего в нескольких дюймах, ни дать ни взять – лампочка в тридцать ватт. Морино делает еще один звонок, но никто не отвечает.
– Какая-то медсестра говорила мне, что самоубийцы предпочитают умирать в полнолуние. Самоубийцы и почему-то лошади.
Наконец мы замедляем ход и паркуемся перпендикулярно «кадиллаку» трубачей – таков стратегический замысел, я думаю. Вылезаю из машины. Затекшие мышцы ноют. Ну вот, опять строительная площадка. Окрестности Токио – это либо руины, либо строительные площадки. Гигантское здание аэропорта – пока только гигантский фундамент. Плоская, как стол для пула, отвоеванная земля тянется до самых гор. Справа и слева от места, где мы стоим, возвышается мост без центральной секции. Слышно, как море лениво плещется рядом с дамбой.
– Послушай, Миякэ,– огонек его зажигалки пляшет в темноте,– ты можешь забраться на этот мост.
Гадаю, в чем здесь подвох.
– Нагасаки – наш противник, а ты не вписываешься в образ. Я не хочу, чтобы думали, будто я набираю людей в детском саду.
Ящерица хихикает.
– Вы отдадите мне папку с документами?
– Как ты мне надоел! Не раньше полуночи, черт побери! Пошел!
Не успел я сделать нескольких шагов, как Кожаный пиджак, стоящий на куче валунов, свистит.
– Наши друзья едут. Девять машин.
– Девять.– Франкенштейн пожимает плечами.– Я надеялся, что будет больше, но девять тоже неплохо.
Бегу вверх по склону. Сейчас этот мост будет мне самым надежным укрытием. С другой стороны, это прекрасная камера, из которой я никуда не денусь. По моим подсчетам, я в тридцати метрах над землей, достаточно высоко, чтобы голова закружилась и яйца съежились. Из-за парапета смотрю, как подъезжают машины Нагасаки. Они останавливаются полукругом вокруг «кадиллаков» Морино и на полную мощность включают клаксоны. Они посадят себе двигатели. Из каждой машины выходят по четыре человека в военных куртках, шлемах и с автоматическими винтовками. Занимают огневые позиции. Уже не в первый раз за сегодняшний день я чувствую себя персонажем боевика. Морино и его люди надевают солнечные очки. Никакого оружия, никаких приборов ночного видения. В одной руке Морино держит мегафон, другую опустил в карман. Тридцать шесть вооруженных до зубов мужчин против семи. Из машины не спеша вылезает человек в белом костюме, его прикрывают два телохранителя. Я жду приказа открыть огонь. Никакой папки не будет. Все напрасно. Голос Морино эхом разносится над отвоеванной землей, как будто сама ночь говорит из его мегафона:
– Дзюн Нагасаки. Есть у тебя последнее желание?
Ты меня просто поражаешь, Морино. Как низко ты пал! Слухи преуменьшают степень твоего падения. Пять усталых головорезов, один бывший торговец оружием – я сам тебя убью, Сухэ-Батор
[91]
, и это будет так мучительно, что даже тебя проймет,– и безоружный мальчишка для удовольствий, что прячется на мосту.
Вот тебе и надежное укрытие.
