Изображение на экране ползет вправо, мимо ведерка для вина. Какая-то женщина – лет под сорок? – сидит на полу, курит, между затяжками напевая отрывки из «Norwegian Wood»
[65]
. На ней свободная мужская рубашка, красивые ноги обтянуты черными леггинсами. Длинные волосы ниспадают до самой талии. Глаза у нее как у меня.
– Привет, Эйдзи.– В ее голосе звучит нежность: она рада меня видеть.– Догадываешься, кто я?
> белоснежка?
Она улыбается моему отцу и гасит сигарету.
– Вижу, у тебя отцовское чувство юмора. Я – твоя мать.
> но, мама, дорогая, вы с папой не виделись уже семнадцать лет
Программа переваривает неожиданную информацию: гроза барабанит в окно. Моя мать закуривает новую сигарету.
– Ну, в прошлом у нас были кое-какие разногласия, это так. Но сейчас мы отлично ладим.
> значит, на свете больше не осталось простаков, из которых ты можешь вытягивать деньги?
– Мне больно это слышать, Эйдзи.– Моя виртуальная мать отворачивается и всхлипывает, чем очень напоминает мою настоящую мать, с такой же сухой, скрытой дрожью в голосе.
Я набираю извинение, но мой отец опережает меня. Он говорит медленно, с угрозой в голосе, будто читает наизусть роль из трагической пьесы:
– Это дом, молодой человек, а не отель! Если ты не в состоянии держать себя в рамках приличия, ты знаешь, где находится дверь!
Ну и постаралась же эта программа, создавая мне виртуальных родителей! А они думают, что постаралась реальность, создавая им виртуального сына. Сливовый цвет страдает от не соответствующей сезону погоды.
* * *
– Эй? Подъем! Есть тут кто-нибудь? – Какой-то посетитель кафе «Юпитер» так разорался, что заглушил шум виртуального ливня.– Детка, ты неправильно дала мне сдачу!
Я отключаюсь и оборачиваюсь посмотреть, из-за чего сыр-бор. Трутень ростом с гризли, в рубашке, усаженной пятнами, рычит на девушку с самой прекрасной на свете шеей – и когда она успела прийти? Она смотрит на него с удивлением, но спокойно. Ослица моет посуду, от греха подальше, а моя девушка изо всех сил старается быть вежливой с этим человекоподобным вепрем.
– Вы дали мне одну банкноту в пять тысяч иен.
– Послушай, детка! Я дал тебе банкноту в десять тысяч иен! Не пять! Десять!
– Господин, я абсолютно уверена…
– Он буквально встает на дыбы:
– Ты утверждаешь, что я лгу?
– Нет, я говорю, что вы ошибаетесь.
– Ты что, феминистка? Обсчитываешь, потому что фригидна?
Очередь тревожно шевелится, но все молчат.
– Я…
– Я дал тебе десять тысяч, ты, жертва аборта! Давай сдачу! Быстро!
Она открывает кассу:
– Здесь даже нет десятитысячной банкноты.
– Вепрь брызжет слюной и скалит клыки:
– Ну и что! Ты украла ее из кассы!
То ли я еще не совсем отошел от травки, то ли «Виртуа капиенс» притупила чувство реальности, но неожиданно для самого себя я подхожу к этому парню и хлопаю его по плечу. Он оборачивается. Его рот кривит усмешка. Этот вепрь еще здоровее, чем я думал, но отступать поздно, остается атаковать первым, чтобы не потерять преимущество. Выплескиваю кофе ему в лицо и бью головой в нос, очень, очень сильно. В глазах у меня вспыхивают бенгальские огни – Вепрь отступает с протяжным: «А-а-а-а-а-а-а-а-а». Из носа у него течет кровь. Я возвращаюсь в исходное положение, ища, чем бы замахнуться. От боли в голове мой голос звучит нетвердо.
– Убирайся сейчас же, не то зубы искрошу,– смотрю, что у меня в руке,– этой пепельницей!
Должно быть, я выгляжу достаточно убедительно – прогундосив что-то насчет полиции и нападения, Вепрь ретируется. Посетители молчат. Лао-Цзы хлопает меня по плечу:
– Чистая работа, Капитан.
Ослица подходит к своей коллеге, полная участия.
– С вами все в порядке? Я не поняла, что происходит…
Официантка с прекрасной шеей захлопывает кассу и смотрит мне в глаза:
– Я бы с ним справилась.
– Я знаю,– отвечаю я.
Бенгальские огоньки опасно вспыхивают.
– Но все равно спасибо.
Она одаряет меня сдержанной улыбкой, так что, когда огоньки начинают мелькать с новой силой, у меня есть чем отвлечься от этой боли. Я сажусь на свое место, и на какое-то время боль получает мою голову в свое полное распоряжение.
Интересно, бывала ли моя мать в кафе «Юпитер», когда жила в Токио? Может быть – после того, как родились мы с Андзю,– она сидела на этом самом месте, ожидая повестки от Акико Като. Трутни из «Пан-оптикона» Работают даже по воскресеньям. Неиссякающим роем они залетают в здание и вылетают обратно. Прошло почти две недели с той бесполезной засады, а отца я в Токио так и не нашел. Может, он сейчас в каком-нибудь отдаленном пригороде, а может, читает спортивную хронику за соседним столиком. Лао-Цзы сидит через две табуретки от меня, погрузившись в свою идиотскую игру.
– Привет.
Официантка с самой прекрасной шеей держит в руках кофейник.
– Налить?
– Боюсь, у меня больше нет денег.
– За счет заведения. В качестве оплаты за охранные услуги.
– Тогда с удовольствием. Спасибо.
Она наливает. Я смотрю. Потом она спрашивает:
– Как ваша голова?
Опершись на локоть, закрываю рукой горло, чтобы она не увидела засос.
– Прекрасно.
– Еще что-нибудь?
– Что – что-нибудь?
– Еще одну булочку? За мой счет.
– Чего я действительно хочу, если вы, э-э, не против,– боль придает мне храбрости, о которой я при обычных обстоятельствах и мечтать бы не мог,– так это узнать, как вас зовут.
Ее сдержанная улыбка на секунду запаздывает.
– Аи Имадзё.
– Какое классное имя.
– А вас?
– Эйдзи Миякэ.
Не такое классное.
– Эйдзи Миякэ,– произносит Аи Имадзё, и я чувствую себя намного, намного лучше.
Она изучает шишку у меня на лбу.
– Наверное, это ужасно больно, когда бьешь кого-нибудь головой?
– Нет, если умеешь это делать. Я так думаю.
– Значит, у вас нет привычки каждый день раздавать удары головой направо и налево?
– Это был мой первый удар головой.
– Историческое событие.
На перекрестке загорается зеленый, и поток машин с жужжанием устремляется в туманную дымку.
