– Э-э… птицу?
– Кирару! Мою возлюбленную с петлей на шее! Ее ноги потихоньку крутились то в одну сторону, то в другую. Какое зрелище! Раздутая, в дерьме, вороны и личинки уже делают свое дело.
– Это…
– Было так жутко, что я проснулся – все еще в поезде, который нес меня к горе Фудзи. А еще говорят, откровений не бывает! Я сошел на следующей же станции,
сел на обратный поезд и поехал домой. На коврике перед дверью я нашел свое письмо, в котором сообщал о самоубийстве, непрочитанное и даже невскрытое, на лицевой стороне кроваво-красной ручкой нацарапано: «Вернуть отправителю». Кирара – или ее отец – вернули его, даже не прочитав. Почувствовал ли я себя глупо? Потом она поступила в университет и уехала, и…– Морской Ангел притормаживает, чтобы пропустить какой-то грузовик. Водитель машет ему рукой.– Я увидел Кирару снова много лет спустя. В аэропорту Кансай, издалека. Шикарный муж, золотые побрякушки, капризный ребенок в коляске. Угадай, что пронеслось у меня в голове?
– Ревность?
– Ничего. Я не почувствовал ни-че-го. Я был готов повеситься из-за нее, но никогда ее не любил. Не любил по-настоящему. Я только думал, что люблю.– Мы въезжаем в тоннель, полный эха и воздуха.– У таких историй должна быть мораль. Вот моя мораль. Доверяй своим снам. А не тому, что ты думаешь наяву.
* * *
Еще тоннели, мосты через низины, станции техобслуживания. Наш грузовик трясется по скоростному шоссе Тогуку до самого рассвета. Тридцати минут двадцать первого века хватает на то, чтобы покрыть расстояние, на которое знать и священники прошлых веков тратили целые дни. Полудождь, полутуман, дворники двигаются, как заторможенные. Формы снова обретают имена, а имена – формы. Островки в устьях рек. Цапли на рыбалке. Лавандовые бетономешалки запечатывают берега. Выложенные кирпичом тоннели в горных склонах. Склад ящиков из-под пива, бесконечный и однообразный, как Утопия. Я представляю, как моя мать лежит, не в силах заснуть, в сотнях километров отсюда, и думает обо мне. Я все еще не могу прийти в себя от того, как напросился в Миядзаки. Интересно, для нее это тоже сюрприз? Волнуется ли она сейчас так же, как я? «Выезд на Окаяму». Над заводскими трубами клубится дым. Морской Ангел беспрестанно мурлычет себе под нос одну и ту же песенку. Машины подчиняются дорогам, а не тем, кто их водит,– грузовики меняют водителей так же легко, как масло. Приезды нашей матери на Якусиму были пыткой. Между тем временем, когда она бросила нас, и днем, когда утонула Андзю, она приезжала примерно раз в год. «Выезд на Фукуяму». Пламя лижет угол затянутого дымкой поля. Земля очищается от деревьев за неделю, разравнивается за месяц, асфальтируется за полдня – и с тех пор о ней больше не вспоминают. Земля трескается, покрывается зеленью, потом ее душат и раскорчевывают. Провода, провисшие и туго натянутые от столба к столбу, пальцы скорости, дергающие за ослабшие гитарные струны. Моя бабушка отказывалась с ней встречаться, поэтому она всегда останавливалась у дяди Патинко в Камияки – главном порту – накануне вечером. Нас всегда одевали в школьную форму. Тетя Патинко специально водила нас к парикмахеру. Конечно, все знали. Она брала такси от причала, хотя даже пешком до дома дяди Патинко было идти не больше десяти минут. Ей отводили лучшую комнату, а тетя развлекала ее светской беседой, которую она поддерживала с убийственным вниманием к самым бесцветным деталям. «Выезд на Хиросиму». Монах выключает дворники. Рекламные щиты расхваливают банк, который лопнул много месяцев тому назад. Горы, что спускаются к побережью Японского моря, поворачивают время вспять. Черно-белые окраины городов, похожие друг на друга, как близнецы. Много лет спустя дядя Асфальт рассказал мне – после шести банок пива,– что дядя Патинко заставлял нашу мать приезжать, это было условием содержания, которое он ей посылал. Я думаю, он хотел как лучше, но было неправильно принуждать нас видеться. Мы отвечали на вопросы, которые она нам задавала. Всегда одни и те же вопросы, не задевающие болезненных тем: какие предметы в школе нам нравятся больше всего? Какие предметы в школе нам нравятся меньше всего? Чем мы занимаемся после школы? Наш разговор напоминал беседу следователя и подследственного. Ни проблеска нежности. «Выезд на Токуяму». Именно здесь Субару Цукияма, мой двоюродный дед, прожил свои последние недели в Японии. Сегодня он не узнал бы префектуру Ямагути. Поле для гольфа, сработанное на месте холма, огорожено зеленой сеткой. По нему туда-сюда двигаются микроскопические фигурки. Я вновь вспоминаю о почтовом вирусе и думаю о том, разносит ли он еще опасные новости Кодзуэ Ямая. Теперь он не имеет ко мне ни малейшего отношения. Видимые последствия все равно, что верхушка айсберга: большая часть того, к чему приводит большинство действий, невидима для того, кто эти действия совершает. Побелевшее небо повисло над головой грязным ковром – утро забывает о недавнем дожде, как маленькая девочка забывает о том, что собиралась дуться на кого-нибудь до конца своих дней. Я думаю, Андзю наверняка была бы более разговорчива с матерью, если бы не чувствовала мое раздражение; тогда она тоже закрывалась, как устрица. Мать курила одну сигарету за другой. Ее образ, запечатленный моей памятью, плавает в сигаретном дыму. Тетя Патинко никогда не задавала ей личных вопросов, по крайней мере в нашем присутствии, поэтому все, что мы знали, было подслушано из-за стенной перегородки. Потом, вечером, она садилась на «комету» до Кагосимы, и все вздыхали с облегчением. Однажды она осталась на два дня – должно быть, это тогда Андзю видела, как мать готовит тэмпуру из своего кольца,– но тот затянувшийся визит никогда больше не повторялся. «Выезд на Ямагути». Дерево раскачивается само по себе на безветренном склоне холма. Горы сглаживаются. Ее не было на похоронах Андзю. Сплетни, кровавый спорт нашего острова, донесли, что она улетела на Гуам «по работе» за день до того, как Андзю погибла, и не оставила номера, по которому с ней можно было бы связаться в экстренном случае. Были и другие версии, менее снисходительные. Я заковал себя в трехдюймовую броню безразличия по отношению к ней. В последний раз, когда мы виделись – единственный раз без Андзю,– мне было четырнадцать. Это было в Кагосиме, в старом доме дяди Толстосума. У нее были короткие волосы и кричащие драгоценности. И темные очки. Я пришел туда, потому что мне приказали. Думаю, она тоже.
– Ты вырос, Эйдзи,– сказала она, когда я втащился в комнату и сел на стул. Я был твердо настроен на ссору.
– А ты нет.
Тетя Толстосум поспешно сказала:
– Эйдзи так вытянулся за последние месяцы. А его учитель музыки говорит, что он прирожденный гитарист. Как жаль, что ты не захватил гитару, Эйдзи. Мама с удовольствием бы послушала, как ты играешь.
Я обратился к дужке ее очков:
– Мама? У меня ее нет, тетя. Она умерла еще раньше, чем Андзю утонула. У меня где-то есть отец, но матери нет. Вы же знаете.
Мать пряталась в сигаретном дыму.
Тетя Толстосум разливала чай.
– Твоя мама проделала долгий путь, чтобы с тобой увидеться, и мне кажется, тебе следует извиниться.
Я уже был готов встать и уйти, но мать опередила меня. Она взяла сумочку и повернулась к тете Толстосум:
