Он еще что-то говорил — горячо, торопливо, блестя глазами. Она уже не слышала. То есть услышала главное наконец. Будто тяжелый нарыв внутри лопнул — вроде и больно, но знаешь, что заживет в конце концов. Да, а Иван-то прав — нет разницы, большие у ребенка обиды иль маленькие, хрен редьки не слаще… И ошибки родительские тоже без разницы — большие иль маленькие. Никто не определит эту грань — у каждого ребенка свое восприятие грани… Почему, почему она раньше таких простых вещей не понимала? Обидно. До слез обидно. Жаль.
— Ну вот… — осекся на полуслове Антон, заметив ее слезы. — Я ж говорил, обидишься, не поймешь…
— Нет, сынок, я все поняла. И услышала. Честное слово, услышала. Все будет хорошо, сынок…
— А чего тогда плачешь?
— А ты не обращай внимания, это хорошие слезы, честные. Правда, сынок.
И улыбнулась дрожащими губами, вытерла нос ладонью, всхлипнула напоследок.
— Еще в кафе придешь меня послушать? Я ведь только до воскресенья…
— А почему до воскресенья? А, ну да, ты ж говорила, в больницу ляжешь… Но ведь это ненадолго, мам? В больницу-то?
— Поживем — увидим… Пока не знаю, сынок. Ну, иди спать, поздно уже, тебе вставать рано. И не забудь — завтра вечером надо бабушку на вокзале встретить! Ты обещал, помнишь?
— Да, конечно. Конечно, я помню, мам…
* * *
Утром проснулась от странного ощущения — то ли волнения, то ли тревоги. Конкретного имени волнению-тревоге не было, просто бултыхалось в организме что-то давно забытое, похожее на пресловутых «бабочек в животе», как теперь принято говорить. Надо же — выразился какой-то умник про этих «бабочек», и пошло-поехало, подхватили! Вот и у нее мыслишки свернули на этих бабочек… Откуда им в ее животе взяться-то? Не от Ивана же прилетели, неприкаянного отца и грустного бабника… Еще чего…
И все-таки улыбнулась. И потянулась всем телом, прислушиваясь к себе. А что — пусть летают… Сегодня у нас что, четверг? До понедельника четыре дня осталось — вот пусть и полетают четыре дня…
Глупо, конечно. Иван — это не та история, не для «бабочек». И хорошо, что не та. И вообще — надо вставать, готовиться к маминому приезду. В квартире порядок навести, с едой что-то сообразить…
Она всегда особенно тщательно убирала квартиру к маминому приезду. И готовила вкусную еду. И набивала холодильник продуктами. Бог его знает, почему. Будто сама себя готовила к некоему отчету по правильному ведению домашнего хозяйства. Ох, это проклятое, въевшееся в кровь чувство предъявления доказательства — посмотри, мол, как у меня все хорошо и распрекрасно, и не нужно исходить обо мне тревожно-трагическим беспокойством… И помощь твоя мне без надобности, как и само присутствие…
Вот и сейчас — рьяно принялась за уборку. Протерла от пыли мебель, залезла с тряпкой во все уголки, даже стремянку с балкона притащила, чтобы до люстры добраться. Да, а потом окна, окна надо помыть… И духовку на кухне… И в шкафах все перебрать, навести идеальный порядок…
Мысли привычно бежали вперед, злобно толкая одна другую. Да, я такая, давно уже самостоятельная. Да, я в тревоге-заботе не нуждаюсь. Да, я сама мать, в конце концов. Да, я сама… Я мать…
Неловко взмахнула рукой, чуть качнувшись на стремянке, будто кто-то невидимый толкнул в плечо. Остановись, мол, ишь, разбежалась. Посмотри — у тебя невидимый флаг в руке… Мамин — флаг…
И тело вдруг обмякло, расслабилось. Села на стремянке, теребя тряпку в руках. И впрямь — чего это… Она ж не хотела… Она ж хотела попробовать… Как там Иван говорил — нужно повернуться к проблеме лицом, перестать от нее бежать. А она сейчас бежит, бежит, запыхавшись. По привычке бежит. А надо пытаться пробовать идти обратно, туда, в изначальную точку… В детство, к маме…
Ой, нет, лучше не надо — в детство. Лучше здесь и сейчас. Так, нужно с чего-то начать…
Осторожно спустившись со стремянки, медленно подошла к окну, распахнула створку, подставила разгоряченное лицо ворвавшейся в комнату холодной струе воздуха. Вот так, охладись немного, бегунья. Так и до финиша добежишь, и упадешь замертво. В буквальном смысле замертво.
И побежала по коже слезная изморозь страха, и привычно кинулось в голову — соберись, Анька, тряпка! Потом, потом будешь плакать, себя жалеть. А сейчас перебороть себя надо, остановиться под ужасающий скрип тормозов. Давай, ты можешь, Анька.
Так. Значит, мысль первая, самая здравая — это очень хорошо, что мама приезжает. Очень вовремя, главное. Близкий человек рядом — это же здорово. Особенно в такой момент. Мать — самый близкий человек. Ближе некуда. И хорошо, и спасибо ей…
Закрыла окно, шагнула к дивану, села. И поплыл в голове предстоящий трудный разговор…
— А знаешь, мам, у меня ведь беда.
— Что такое, доченька, что случилось?
— У меня онкология, мама. В понедельник в больницу ложусь на обследование. Потом операция, потом химия…
— О, господи… Ну как же так, доченька… Ты меня просто убила сейчас… Как же так? Нет-нет, я этого просто не переживу, я не смогу…
— Мама, возьми себя в руки. Не плачь, пожалуйста. Все будет хорошо, я справлюсь.
— Нет, ты не понимаешь! Ты не понимаешь, как я за тебя волнуюсь! У меня сейчас сердце разорвется от горя! Я всю жизнь только и делаю, что переживаю за тебя, и вот, пожалуйста… Не было дня, чтоб я не думала о тебе… Нет, я не переживу этого, не переживу! Я умру от горя…
Да, наверное, все именно так и будет. И залитое слезами мамино лицо, и тихий голос, и отчаянные глаза. И ее растущее изнутри раздражение, как защитная стена. И желание произнести сердито:
— Мам, прекрати… Скажи мне еще — как ты посмела, дочь, я же волнуюсь… Как тебе не стыдно меня огорчать, я же так за тебя всегда переживала… Ну послушай себя, мама, в конце-то концов! Я — волнуюсь! Волнуюсь — я! Это же невыносимо, мам!
Конечно, ничего такого она ей не скажет. Потому что мама не поймет, не услышит. Будет плакать, смотреть сладко-горестно. Ах, какое же у меня горе, мое горе горше всех, и даже дочь, бессердечная, не слышит моего горя…
Ох уж этот знакомый с детства горбик собственной пристыженности! И сейчас дает о себе знать, вызывает стойкий, но молчаливый протест. И никуда от этого горбика не деться. Нет, Иван, ты не прав, не услышит она… Лучше уж так — терпеть, идти с горбиком дальше.
И, словно в ответ, зазвучали в голове слова Ивана — нельзя терпеть! Надо разговаривать, надо ссориться, надо кричать в конце концов! Надо биться эмоциями! А бежать — это совсем не выход… Это усугубление, если хотите…
Ожил на тумбочке, запел свою песню мобильник, и она бросилась на его зов благодарно. Тем более родное имя на дисплее высветилось — Антон…
— Доброе утро, мам!
— Доброе, сынок…
— Мам, а в котором часу бабушкин поезд приходит, я вчера забыл спросить?
