Первым делом захотелось побрызгать в прихожей освежителем воздуха — запашок после Люськи остался крепкий. Пьет, зараза, никаких чиновниц из отдела опеки не боится… Уж сколько раз приходили, грозились детей в приют забрать — хоть бы хны! Видимо, старшие, Ваня с Алешей, ужасную картину Люськиного материнства как-то сглаживают. Действительно — хорошие мальчишки… Одному семнадцать, другому шестнадцать. Забавно по утрам наблюдать, как они младших сестренок в детсад ведут — лица у обоих такие ответственные!
Вот откуда на Люськином пьянстве-безответственности могли такие цветы взрасти, интересно? Они ведь действительно мать любят, по-настоящему… Такую — и любят. Которая для них — ну ничего. Просто — ничегошеньки. А они, глядишь, вечером ее тащат из дворницкой, как священную корову… Пьяную — корову. И никакими заборами не отгораживаются. Почему? Вопреки здравому смыслу, что ли?
Когда снова из прихожей полилась музыка дверного звонка, уже посмотрела в глазок, чтоб еще раз не проколоться. Ага, Лерка стоит, уныло смотрит себе под ноги. Хоть бы улыбнулась для приличия — все-таки в родной дом приехала. Торопливо повернула рычажок замка…
— Мам, что случилось? — глянув ей в лицо, испуганно спросила Лерка.
— А что такое?
— Да у тебя лицо, будто ты недавно плакала… Антон что-то натворил, да?
— Нет, ничего Антон не натворил.
— А чего тогда…
— А тебе, можно подумать, не все равно. Даже странно, что ты вообще мне в лицо взглянула. Ты ведь надеялась, что меня дома не будет, правда?
— Но я же тебе позвонила, мам!
— Ну да. Ты ж думала, я на работе, хотела за ключами приехать. Кстати, а где твой комплект ключей от квартиры?
— Да я его и не брала…
— Ага, понятно. Значит, совсем решила все ниточки обрезать. Даже ключи не взяла. Я не я, и хата не моя, забудьте.
— Мам… Не начинай, пожалуйста, а?
— Да ничего я не начинаю, просто констатирую факт… Ладно, проходи, я чайник поставила. Или, может, есть хочешь?
— Нет, есть не хочу. А чаю… Чаю, давай, попьем… Только недолго, мне к трем дома надо быть.
— Что, Гера регламент установил?
— Нет. В три часа сантехник придет, у нас кран на кухне подтекает.
— А сам Гера не может кран починить?
— Нет, не может. Он к выставке готовится. С утра до вечера в мастерской пропадает.
Лерка не говорила, а будто выталкивала из себя ответы на ее вопросы. Вежливо-натужно выталкивала, тихим, старательно спокойным голосом. Так говорят, когда изо всех сил себя сдерживают, боясь взорваться возмущением. Наверное, это хорошо, наверное, это правильно — еще бы посмела хамить матери… А с другой стороны — так и подмывало на ядовитые провокационные вопросы! Кипело внутри раздражением!
— Лер… А почему ты… Вот так со мной разговариваешь?
Не сдержалась-таки, зазвенел голос обидой. Дрогнула рука с чайником, пролился кипяток мимо Леркиной чашки. Схватила салфетку, принялась нервно елозить по столу, промокая натекшую лужицу.
— Вот скажи мне честно, Лер… Что со мной не так, а? Чем я тебе не угодила, я не понимаю? Чего ты… стену против меня выставила?
Лерка глянула коротко, боязливо, вздохнула тяжело. Придвинула к себе чашку с кипятком, задумчиво побултыхала в ней чайный пакетик, ухватившись двумя пальцами за бумажку-ярлычок.
— Ну? Чего ты молчишь? Сказать нечего, да?
— Мам… А ты действительно… хочешь об этом поговорить?
— Да, хочу!
— Ты уверена?
— Лера… Ты не забыла случайно, с кем сейчас разговариваешь? Откуда этот менторский тон? Ты, между прочим, с матерью разговариваешь!
— Да нет, мам, я не забыла. Дело в том, что я не знаю вообще, как с тобой разговаривать. Я боюсь — ты меня не услышишь…
— Ну, уж постараюсь как-нибудь!
— Не раздражайся, мам… Видишь, еще и разговора не начали, а ты уже раздражена…
— Ну… Хорошо. Ладно. Допустим, я спокойна, как никогда. Давай сначала начнем — объясни мне, глупой, что со мной не так?
— Да не в этом дело — так или не так… Просто ты… Как бы это сказать… Слишком впряглась в свое материнство. Ты в этом процессе и лошадь, и кучер, и упряжка… Порой и сама уже не осознаешь, как сильно вожжи натягиваешь. Ты все время давишь и давишь, мам… Ты жить не даешь…
— А что ты имеешь в виду под жизнью? Свою дурацкую связь с Герой, что ли? Ничего себе — жизнь! И что мне делать, если я вижу, как ты ошибаешься? Уже и предостеречь не могу от ошибок? Думаешь, у меня сердце не болит, и я не знаю, чем все это закончится?
— Да чем бы ни закончилось, мам! Это же у меня закончится, а не у тебя! И если я ошибусь, то это будет моя ошибка, а не твоя!
— Да… Но если можно без ошибок… То почему нет? Я же о тебе забочусь, я не могу иначе, я же мать! У меня перед вами, детьми, долг есть! Пресловутый первородный материнский долг!
— Да в том-то и дело, что долг… Это ты сейчас хорошо сказала — именно долг. Убейся, но материнский долг выполни, правильно? Другого пути нет. А только… Мы-то с Антоном тут при чем? Мы не можем быть заложниками твоего долга, мам!
— Заложниками? Что значит — заложниками? Я что, изверг, чтобы держать вас в заложниках? Я же люблю вас, я переживаю, забочусь… Как все нормальные матери…
— Да, конечно. А мы должны эту заботу ценить. И переживать о твоих переживаниях.
— Ну да… А что, ценить и сопереживать — это плохо?
— Нет. Не плохо, наверное. Да мы и ценим, ты не думай… Но нельзя всю жизнь посвятить только этой ценности, мам. А ты именно этого требуешь, других вариантов не оставляешь. Втягиваешь нас в свое материнское обязательство, манипулируешь…
— Чем это я манипулирую, интересно?
— Да заботой с переживаниями и манипулируешь. Я, мол, забочусь, а вы не цените. Я переживаю, а вы убиваете равнодушием. Обвиняешь, упрекаешь, пристыживаешь… У Антона так вообще, кроме эгоиста, другого имени нет. Ну, накосячил тогда, я понимаю, когда ночью из клуба не позвонил… Но ты ж ему так потом свои ночные страдания преподнесла, что у него комплекс вины моментально горбом на спине вырос! А он же молодой пацан совсем, он интуитивно не выносит чувства вины! Потому и бежит из дома! Хоть где, лишь бы не дома!
— Но я же действительно тогда чуть от страха не умерла… Он должен был знать…
— Да, должен, но не таким способом. Страшно быть объектом твоего обвинения, мам. Невыносимо страшно. Получается, что это и есть изнанка твоей заботы. Парадокс…
— А ты? Выходит, и ты от чувства вины из дома бежишь? А вовсе не от великой любви к Гере?
— Нет, я люблю Геру. Правда, мам. И прошу тебя — отпусти меня, наконец. Я и впрямь уже устала от твоего материнского долга и материнской заботы стеной отгораживаться.
