А однажды к ней после лекций мужик подошел — толстый, смешной, лысый. И — виданное ли дело! — предложил с концертной филармонической бригадой все лето по южным городам ездить. Она растерялась, глаза от смущения прятать начала — что вы, мол, я ж не артистка… И вообще, я в стройотряд записалась, мы этим летом на Алтай едем, коровники строить…
Да, было, было. А потом ушло напрочь. Нет, поначалу еще вспыхивало внутри, тянулись руки к гитаре, требовало нутро-то, требовало… А потом ничего. Смирилось нутро, замолчало. Другие заботы появились — надо было о жизни думать. О скором замужестве, о кооперативе, место работы после института искать… И не просто место, а с перспективой карьерного роста. Будь она неладна, эта перспектива, сколько злых сил на нее положено. Продиралась через ее дебри, бывало, и по головам шла. Ой, если вспомнить, как она себе должность ведущего специалиста в департаменте пробивала…
Нет, все-таки неблагодарная штука жизнь. Кидаешь ей самое себя под ноги, ждешь хорошего результата, а она тебе — фигу под нос. И все усилия — пеплом по ветру. Вот хотя бы свое замужество взять… Тащила на себе Витю, тащила… Казалось бы, вытащила, облагородила, как смогла, живи с ним рядом до старости. А он взял, подлец облагороженный, и ушел… И с детьми та же история. Сын к отцу, как выяснилось, мечтает свалить, а дочерью какой-то мерзавец руководит. А она, выходит, никому не нужна. Идет одна, под снегом…
Нахлынуло изнутри тоскою, остановилась, огляделась вокруг — ничего себе, далеко забрела… Да и снегопад, похоже, рассеивается. Так, сыплются с неба редкие хлопья, уже и не романтические, а пополам с дождем. И ноги промокли… И вся она сейчас, как мокрая бездомная курица. Так и пойдет дальше по жизни — курицей. Из дома — на работу. С работы — домой. Еще и вопрос — выйдет ли вообще после всего этого зверства на работу… Лысая, изможденная, после химии… Чтобы сплетница-антагонистка Глазкова из планового отдела вокруг нее злорадными кругами ходила, любопытничала, кости мыла…
И мысленно махнула на себя рукой, рассердилась — при чем здесь вообще Глазкова! Надо же, какая чушь в голову лезет. А может, она вообще из больницы не выйдет? Или… туда не пойдет? Вот примет решение через две недели — и не пойдет…
Содрогнулась — то ли от проскочившей мысли, то ли от холода. Все, надо домой идти. Еще простудиться недоставало. Пожалуй, через Калининский мост нужно идти, так короче…
А на мосту — ни души. Фонари горят матово, тускло, в промельках редкого снега. Остановилась, глянула вниз, опершись рукой о каменный парапет. Чернота, холод, жуть… Черная вода внизу плещется, жадно поглощает прилетающие белые хлопья. Говорят, здесь глубоко…
И заныло внутри, затолклось, закричало — тряпка ты, Анька, тряпка, и не думай даже, все равно не осмелишься… Дура ты, Анька, дура!
Какой нестерпимо холодный звон сердца в ушах. Стекло, а не сердце. Хрустальный осколок. Чем сильнее сжимаются зубы, тем слышнее холодный звон хрусталя…
— Не стоит этого делать, милая…
Вздрогнула — послышалось, что ли? Обернулась резко — нет, не послышалось. Чуть поодаль мужик с собакой остановился, смотрит настороженно, с трудом удерживая поводок. Жалкий совсем мужичонка. Залысинка ото лба, волосы от снега-дождя мокрые, и куртец на нем весь промокший, колом стоит. А глаза-то, глаза! Совсем жалкому образу не соответствуют! Умные, пронзительные, хитрющие!
Стоит, смотрит, молчит… Чего уставился, спрашивается? Да, он же сказал сейчас что-то… «Не стоит этого делать, милая…» Какая она ему милая, совсем обнаглел? Тоже, ангел-хранитель нашелся!
— Это вы мне, мужчина?
— Да, вам. Если вы надумали сигануть с моста — не стоит этого делать.
— А с чего вы взяли, что я решила… сигануть?
— От вас энергия идет соответствующая. Мимо проходил — навеяло.
— А вы что, экстрасенс?
— Нет. Я не экстрасенс, я обыкновенный.
— Ну, если обыкновенный, так и проходите мимо! Где хочу, там и стою!
Видимо, собака почуяла ее раздраженный тон — зарычала глухо, присела на передние лапы. Нагнулся, потрепал ее за загривок:
— Тихо, Альма, тихо… Фу, Альма, свои… Может, вас проводить, женщина?
— Нет уж, спасибо, не надо. Может, вы маньяк, откуда я знаю.
— А что, похож?
— Да нет вообще-то… Не тянете…
— Что ж, спасибо на добром слове. Значит, не надо провожать?
— Нет, не надо.
— Тогда — всего доброго…
— И вам…
Двинулись в разные стороны, она так вообще припустила чуть не бегом — замерзла. Уже сходя с моста, обернулась. Никого… Ни души на мосту. Показалось, что ли? А может, и впрямь… Ангел-хранитель был? Сильно уж глаза у него пронзительные, прямо нечеловеческие.
Подходя к дому, глянула вверх, на окна. Конечно — темные, кто бы сомневался. Опять сынок где-то пропадает. Интересно, когда он к занятиям готовится? Вроде и пропусков в институте нет, и долгов по лабораторным… А что, она это дело отслеживает, тут уж, как говорится, доверяй, но проверяй. Специально на Антошкиной кафедре знакомство-приятельство завела… И стоит это знакомство всего ничего — коробку конфет да пару колготок к празднику — а польза от него большая. Она и в школе, особенно в старших классах, всегда его таким образом контролировала — со всеми учителями в дружбе была. А как иначе? Она же мать, хоть и не благородная…
Вообще он очень способный, сынок. И в школе над учебниками не сидел, учеба ему сама в руки давалась. Правда, на бюджетное место при поступлении все равно баллов не хватило… Ну, это уж не его беда. Бюджетных-то мест — раз-два, и обчелся. На них все свои сидят, знакомые да дети знакомых. И на платной основе выучится, было бы кому платить…
Поднялась в квартиру, включила в прихожей свет. Быстро раздеться — и чаю… Горячего чаю, с медом!
Устроилась в гостиной на диване с чашкой чая в руках. И снова навалилась тишина. Телевизор? А что — телевизор… Лишь обозначит тишину суетой звуков, ненужных, вызывающих раздражение.
Рука сама потянулась к мобильнику, пальцы ловко выполнили ставшие привычкой движения. Гудки, гудки… Хорошо, хоть не набивший оскомину голос, отстраненно оповещающий про абонента вне зоны сетевого действия…
— Да, мам! — дернулось в ухо короткое, досадливое.
— Ты где, сынок?
— Я у Димки. А что, мам?
— Ничего! Иди домой, поздно уже!
Вот ведь, а! Хотела сказать душевно, а получилось опять — раздраженным приказом.
— Да где поздно, мам! Времени — половина десятого!
— Иди домой, Антон. У тебя дом есть, ты не забыл?
— Мам, ну почему…
— Потому. Потому, что я за тебя волнуюсь. Потому, что у меня голова очень болит. Потому, что мне сегодня выспаться надо. И вообще… Мне очень плохо, Антон…
Сказала — и замолчала, глотая противный комок в горле. Даже губу прикусила, чтоб не дрожала слезной судорогой.
