Лизе и самой казалось, что дом хранит и оберегает ее от всего плохого и злобного. Что стоит только войти внутрь, закрыть дверь поплотнее, и оно, это плохое и злобное, останется там, снаружи, и не посмеет даже и шагу ступить в эту домашнюю «намоленность» и «уютность», устроенную годами стараний родителей и бабушки с дедушкой. Вот если бы так же можно было за порогом страхи свои сегодняшние оставить…
– Ну чего расселась как клуша? – выглянула в прихожую сердитая Татьяна. – Устала, что ль? Так иди в ванную, в бане своей смешной попарься. Придумали тоже занятие – баню в дому соорудить… Да и разве это баня? Так, смехота одна… Прости меня, господи, грешную – все у вас не так. То воду в ванне ходуном ходить под собой заставят, то в клетушке какой в пару сидят…
– Татьяна, а Лёня давно домой пришел? Ужинал уже?
– Не-е-е… Не ужинал еще. Недавно заявился, на такси приехал. Балуешь его, Лизавета! Где ж это видано – столько денег на такси тратить! Этак никогда на него и не напасешься! Другие-то мужики своих баб везде на машинах возят, а ты сама за рулем, как и не баба вовсе…
– Да не любит он за рулем сидеть, что с этим поделаешь. А не любит – не надо. И вообще, не ворчи. Помоги лучше сапог снять. Кажется, что нога у меня в него вросла намертво…
С трудом стащив с Лизы мокрую обувь, Татьяна посмотрела на девушку молча и жалостливо, потом расстроенно махнула рукой и ушла по своим делам – на кухне что-то страстно шипело и сердито шкварчало на сковородке, требуя срочного хозяйского пригляду. Всяческих новомодных штучек вроде таймеров да микроволновок Татьяна не терпела, готовила по старинке, вкусно и по-деревенски запашисто-наваристо: уж если борщ, то с настоящими шкварками, если котлеты, то с румяно-поджаристой корочкой, и даже щи томить и варенец деревенский она умудрялась делать, хотя русская печь на кухне большого, перестроенного на современный лад дома давно была разобрана и выброшена. Лизе ее стряпня нравилась. Даже очень. Все было настоящее, глазу видное, от земли, от воды да от огня, а не какое-то суррогатно-переработанное и вредными искусственными модифицированными белками обильно сдобренное.
Остальное Лизино хозяйство Татьяна вела справно и проворно, даже газоны научилась подстригать, наконец, красиво. Орудовала газонокосилкой так, будто всю жизнь только этим и занималась. Но ворчала при этом все равно громко и сердито, никак не желая смириться своим деревенским умом, что «столь годов земля зазря под парами пропадает, могли бы овоща всякого сколь много нарастить, вместо того чтоб деньги попусту торговкам на рынке спускать…» И в деньгах она была щепетильна порой до занудного безобразия – чуть не силой заставляла хозяйку вникать в нацарапанные карандашом в особой тетрадке отчеты, где до каждой копеечки все потраченное старательно расписано было – что, куда и сколько. И бедной Лизе, с огромным трудом сдерживавшей смех, приходилось постоянно разбирать Татьянины непонятные каракули да читать про то, как «…сахарного песку в кульке было меньше насыпано, чем на бумажке приклеено, сволочи проклятущие, обвешивают все-таки…», или «…где это видано лук-перо за деньги покупать, говорю тебе давно, грядки свои садить надо…»
В общем, крупно повезло Лизе с Татьяной. Обихожена была ею полностью и облизана, можно сказать, как только что родившийся теленок, и любима к тому же всем простым Татьяниным бабьим сердцем. Если б вот еще и Лёню домоправительница так же полюбила – цены б ей тогда совсем никакой не было!
Посидев еще немного в темной и теплой прихожей, Лиза нащупала под диванчиком уютные домашние туфли-шлепанцы и решительно поднялась на ноги. Надо подняться наверх к Лёне, узнать, в конце концов, что с ним такое происходит. Да и вообще, соскучиться она по нему за сегодняшний день успела. Если не считать, конечно, того, что днем видела.
Лёня так и стоял у окна в прежней позе, сцепив на груди руки и нервно сведя худые лопатки. Услышав ее осторожное цоканье каблучков по лестнице, он обернулся на секунду, улыбнулся летуче-равнодушно и снова повернул голову к темному окну.
– Привет. Ты есть будешь? Татьяна что-то такое вкусное делает! Запах стоит просто умопомрачительный.
– Нет, не хочу. Ужинай без меня. Ты устала, наверное?
От его грустного, звенящего на одной минорной ноте голоса снова схватилось и заныло Лизино сердце. А может, и не от голоса, а от вида этой тонкой нервной спины, от длинных и стройных, по-мальчишечьи еще журавлиных ног или от блестящих черных локонов, рассыпанных по прямым плечам. Да и какая, собственно, разница, от чего оно так сладко и счастливо заныло и тут же замерло, остановилось будто. Это значит, оно есть, живое и счастливое. И пусть этот высокий красивый мальчик хоть как с ней разговаривает, сердится, обижается на что угодно. И капризным будет, или талантливым непризнанным гением, или вообще напрочь бестолково-бесталанным – какая разница? Раз уж сердце распорядилось – так тому и быть. Хочет оно сладко ныть, вздрагивать, останавливаться и болеть – значит, ему так надо. И ничего с этим не поделаешь…
– Да, Лёнь, устала, очень. А скоро еще в Москву ехать. Представляешь?
– Это по тому делу об усыновлении американцами?
– Ну да…
– Надо же, молодцы какие.
– Кто?
– Ну, клиенты твои. Так за ребенка борются. Другие давно бы отступились.
– А… Ну да…
– Лиза, а ты никогда не хотела иметь ребенка?
– Я?!
– Ну да. Почему ты так удивилась?
Лёня опустил руки и медленно повернулся. «Вот же гадкий мальчишка», – вспыхнула вдруг у нее в голове противная мыслишка и тут же погасла, как спичка на ветру. Нельзя на него злиться. В рамках держаться надо. Хотя мог бы подумать, прежде чем такие вопросы задавать. А может, он ей больно сделал? Что он вообще знает про нее? За шесть совместно прожитых лет только и делал, что о своих творческих проблемах талдычил… Да и сама она не горела желанием, если честно, о прошлой жизни рассказывать. Она и сама с большим удовольствием занималась его творческими проблемами да свое ноющее и сладко всхлипывающее сердце тешила.
А жизнь до Лёни у нее была очень, ну очень насыщенной и разнообразной. Во всех планах и разворотах. И что касается огня, и воды, и даже медных труб…
Она была у мамы с папой единственным, любимым и балованным ребенком. Ее любили все – и родители, и бабушка с дедушкой, и многочисленные родственники, которые с удовольствием и часто собирались в доме. И мамины, и папины сестры и братья почему-то смешно звали себя кузинами и кузенами, а потом и к младшему поколению эти старинные словечки намертво привязались. Они тоже навсегда остались друг для друга этими самыми кузинами. Смешно, а красиво. И словно так и надо… А с кузиной Варварой, дочкой маминой сестры, они вообще в один день умудрились родиться и потом долго росли вместе в этом доме. Как самые настоящие родные сестры. Все между ними делилось с детства поровну, и даже профессию будущую выбрали одну и ту же.
Сразу после школы Лиза и Варвара рванули в Москву – поступать не куда-нибудь, а только в университет. И только на юридический факультет. А что? Аттестаты у них были практически пятерочные, язык подвешен не хуже московского, и репетиторы по всем нужным предметам выложились на них дочиста – родители целых два года денег на это не жалели. И поступили практически с разбегу – всех сразили своим провинциально-сибирским обаянием да глубочайшим знанием сдаваемых предметов. В те незапамятные времена при поступлении в высшее учебное заведение такого ранга и впрямь всем этим кого-то сразить можно было… И учеба у Лизы сразу заладилась, и жизнь столичная понравилась. Вместе с Варварой они сняли неплохую однокомнатную квартиру в тихом центре и зажили в удовольствие, а вскоре, оглядевшись и попривыкнув, вообще почувствовали себя настоящими столичными штучками. Девушками они были видными – и красотой здорово-сибирской, и ростом, и другими всяческими девичьими прелестями природа их не обидела. И умом хватким да пытливостью к наукам. Уж что-что, а цену себе Лиза всегда знала – родителям за то спасибо, без комплексов всяких выросла, в любви да в уважении к детской личности. И уверена в себе была полностью – все у нее будет как надо. И в любви тоже. Так оно поначалу вроде бы складывалось…
