Оксана Михайловна испытала восторг. Не от свободы, не от открытой двери. От силы своего ума и проницательности. Она же знала, знала, что это он наблюдал за ней со двора, не начнет ли она вопить и бить стекла. Она не начала. Правда, в конце концов она полезла на подоконник – открыть фрамугу. Не больше.
– Ну и что? – спросила Оксана Михайловна. – Ты делаешь это в каждой новой школе или именно я вызвала особые чувства?
– Именно вы, – твердо сказал Саша.
– А ты знаешь, я догадывалась, что это ты, – засмеялась Оксана Михайловна. – Я даже когда полезла открывать фрамугу, решила, что ты подсматриваешь за мной…
– Я вас увидел и понял, что был не прав, – все так же звонко сказал Саша.
Ему было ее жалко: как она закаменело стоит у кресла. Не женщина – скульптура.
– Даже застенки…
Дались ей эти застенки! Оксана Михайловна рассердилась на себя за то, что ведет высокий разговор с ничтожеством. Что он знает про застенки, это цирковое пугало?
– Про застенки я не подумал, – сказал Саша. – Простите меня, дурака.
– Нет, – сказала Оксана Михайловна, – как ты понимаешь, ни о каком прощении не может быть и речи.
– Я пошел, – ответил Саша. – До свидания.
И он ушел. Просто повернулся и ушел. Представилось: завтра об этом узнает вся школа.
Как ее заперли. Как держали и выжидали, как рассчитывали на ее слабость. Что-то надо было делать, но не просить же его молчать?
– Постой! – закричала Оксана Михайловна.
Она догнала его в коридоре. Здесь было светлее от полной яркой луны. Лицо у мальчишки было серебряным, и в какой-то момент знакомое сладкое удушье подкатило к горлу. Оксана Михайловна подумала: он меня не запирал. Он открыл дверь, а не закрыл. И мальчик смотрел на нее именно так, как незапиравший.
– Не сердитесь, Оксана Михайловна, – тихо сказал он. – Я дурак. Ну, дурак и все.
– Ненавижу дураков! – прошептала Оксана Михайловна. – Ненавижу!
Кончился эффект луны. Кончилось сладкое удушье.
– Завтра утром ты придешь с родителями… И имей в виду, последний день в нашей школе может стать последним днем в школе вообще… Есть вещи…
Он уходил. Боже, как ей хотелось его ударить, у нее даже руки зачесались. Ударить, и успокоиться, и выбросить вон эту историю, и пусть катится он ко всем чертям со своим цирком.
– Ударьте меня, если хотите, – вдруг услышала она.
Саша остановился и ждал ее.
Ну, уж нет! Человеку могут прийти в голову любые мысли, настоящий человек знает, какие надо изгонять.
– Это был бы для тебя слишком легкий выход! – сказала Оксана Михайловна. – Слишком.
Теперь уходила она. Прямая, как у балерины, спина. Четкий шаг – и какая-то бесстрашная безнадежность.
Саша нашел Шурку у школьной ограды. Она грызла ветку.
– Что-то ты долго ее спасал, – сказала она. – Целовались, что ли? Все-таки надо было ее подержать до утра.
Саша уводил Шурку от школы. Шурка шла покорно, равнодушно, и только одно ее слегка тревожило: вдруг Саша опять начнет ей задавать вопросы про то. Она приготовила ответ: «Меня от любви тошнит». И пусть он обидится на нее на всю оставшуюся жизнь. Как говорят в кино. Но он не задавал ей никаких вопросов. Он был счастлив, что нашел ее, что нашел так вовремя, что прошло ощущение семечек в ладони, что он доведет ее домой и отпустит, и ничего не скажет, потому что ответ он и так знает. Но этот печальный для него ответ – он все равно не окончательный, потому что впереди – жизнь, время, А главное – он ей нужен, хотя она еще этого не знает. И была в нем такая вера в будущее и в то, что в конце концов Шурка откликнется, что он засмеялся.
– Радуешься, что хороший? – вдруг зло спросила Шурка.
Саша опешил.
– Я не хороший, – ответил он тихо.
– Ты исусик! – закричала Шурка. – Ну пройди по газону! Ну плюнь в общественном месте! Ну заматерись! Что ты всех спасаешь, всем помогаешь? И ее! И меня! Что ты за это ждешь взамен? Ведь не задаром? Сейчас задаром и прыщ не вскочит.
И она пошла вперед быстро, быстро, будто боясь, что Саша ей что-то скажет, остановит, и тогда, тогда она его просто ударит.
Саша не подозревал, что сейчас в течение получаса его мысленно били две женщины, совсем молодая и совсем немолодая.
…Он вспомнил, как хоронили униформиста Володю. Хоронили по первому разряду. Это Саша сейчас знает такое выражение, а тогда он просто видел грандиозное театральное зрелище с главным героем, который лежал в цветах. Герою отдавали почести, как народному артисту, а он всего ничего – расстилал малиновый ковер. Говорили много, горячо, но Саша был ребенком, многого не понимал.
Он был очень маленьким. Он все понял не так и решил стать плохим.
…Он изрезал ножом сиденье в новой машине главного режиссера.
…Он выпустил из клетки дрессированных собак. Они не разбегались, а жались к прутьям, и он разгонял их палкой.
…Он бросил в варенье, которое варила Марта, кусок импортного мыла. Было зрелище и был запах.
Марта спросила:
– Ну скажи, что с тобой? Нет мыла, нет варенья, от этого тебе лучше?
Как-то ночью он не выдержал и признался.
– Я хочу жить долго, – сказал он ей. – Я хочу быть плохим.
Марта думала, что сказать. И сказала так:
– А вдруг ты будешь жить и плохо и мало?
– Не хочу мало! – заплакал он.
– Нет! – сказала она. – Каждый день у человека может быть последним. Так зачем же его обгаживать? Я вот делаю пакость, и умираю, и останусь в памяти вот этой своей пакостью… Меня уже нет… А пакость осталась! Так что не морочь голову. Живи, как хороший.
Но сейчас ему снова захотелось пакости: шарахнуть камнем по окнам Шуркиного дома, и пусть выскочат из своих чистых и нечистых постелей чистые и нечистые люди, и пусть они испугаются и подумают, что война, и кинутся к самому дорогому, что надо спасти, а некоторые выяснят – нечего спасать, нечего выносить на сердце, и, убедившись, что не война, вернутся в свои постели с этой мыслью что нечего… Интересно, удивятся они этому! Или обрадуются своей голости?
В такси Оксана Михайловна разрыдалась. Ее как прорвало. Она тихо взвизгивала от слез, размазывая их, слизывая, но даже в ушах было мокро. Он остро чувствовала себя одинокой, старой, нелюбимой. Она поняла, что несчастлива, несчастлива не по какому-то примитивно житейскому счету, а до самой глубины. Каждая клетка в ней одинока и несчастлива. Перестать бы им, идиоткам клеткам, делиться, что ли? Перестать бы Оксане жить, потому что – зачем? Ну кому она нужна? Кому? Никто ее не спасал. Никто. Заперли и выпустили. Захотели – то, захотели – другое. Оксана Михайловна даже вскрикнула в слезах, на что молчавший до сих пор шофер не выдержал, спросил:
