Володя сначала растерялся, потом не поверил, а потом стал собирать деньги. Он ходил и брал у всех по рублю и полтиннику и объяснял: на взятку. Ну, чем хорошим могло это кончиться? С ним говорил самый мудрый человек в труппе, музыкальный эксцентрик.
– Дорогой, – убеждал эксцентрик. – Взятка уголовно наказуема…
– Да нет же! – не соглашался Володя. – Все так делают. Мне рассказывали… – И Володя приводил примеры.
– Клевета тоже уголовно наказуема, – говорил эксцентрик.
– Да нет же! – засмеялся Володя. – Какая там клевета!
«Гипертрофированно правдив и честен», – сказал эксцентрик.
Это и вправду оказалась болезнь. Все должно существовать в человеке в разумных пределах.
Саша слышал все разговоры. Цирк попеременно то смеялся, то плакал – то по поводу сборов на взятку, то по поводу диагноза. А Володя в это время в ускоренном темпе доживал свою жизнь. Что-то было в нем в те дни раскаленно сумасшедшее и удивительно притягательное. Он даже стал красивым, этот угловатый юноша, читающий на приемных экзаменах монолог Чацкого и про смерть князя Андрея. Ему говорили: смени репертуар. Все читают Чацкого и Болконского. Он говорил: «Ха! Все! Я же читаю лучше всех!».
«С кем был! Куда меня закинула судьба!» – кричал он, расстилая на опилках красный ковер.
Саша грыз семечки и видел, как униформист вдруг ни с того ни с сего полез наверх, к трапеции, весело крича:
«…мучителей толпа!
В любви предателей, в вражде неутомимых…»
Сладкий ужас охватил Сашу, ужас имел вкус чуть подгорелых семечек.
И вот теперь, когда он искал Шурку, Саша будто чувствовал в своей ладони слипшуюся, теплую от слюны шелуху. И еще ему казалось, что Шурку выпустили из пращи, и она стремительно летит, и выход из ее полета – это же законы физики! – падение или сгорание.
Ее надо было найти во что бы то ни стало.
Мишка не верил… Ничему не верил. Она привела его домой.
– Мы одни, мама с Майкой в музыкальной школе.
Потом она вышла к нему полураздетая, в коротенькой рубашке и с голыми ногами.
– Я тебе нравлюсь?
Он молчал.
– Ты глухой или немой?
Она подошла совсем близко.
– Я забыла, что у тебя плохое зрение. Правда, у меня красивая кожа? Потрогай ее, не бойся.
Он положил ей руку на ледяное плечо. Она дернулась.
– Фу, какие у тебя горячие руки!
Он снял руку.
Ему хотелось плакать.
Но ведь глупо! Надо взять ее в охапку, и согреть, и не выпустить ее из рук. Никогда… Она смотрела на него и ждала этого… Она же будет презирать его, если он будет топтаться и плакать от какого-то идиотского, ни одному современному человеку непонятного горя. Где горе, если любимая девочка стоит перед тобой и говорит: «Бери!»? Над ним будет смеяться весь свет…
И он взял ее на руки. И прижал так, что у нее хрустнули кости. И поцеловал ее в открытый рот, не зная, что умеет так вот целоваться.
– Пусти! – сказала она испуганно.
– Теперь нет, – ответил он хрипло. – Теперь не пущу.
Он почти потерял сознание, а когда пришел в себя, то прежде всего увидел перерезавшую ее лоб глубокую морщину и плотно сжатые, какие-то измученные губы.
– Я не люблю тебя! – крикнула она ему самое главное из того, что происходило. – Какая гадость! – сказала она. – Боже, какая гадость! Уходи сейчас же, чтоб я тебя никогда не видела…
Он хотел ей что-то сказать, но не знал, что… Он понял, что то презрение, которого он боялся, все равно его настигло. То, что должно случиться, случается, даже если ты поступаешь совсем наоборот.
Ему предстояло привести себя в порядок прямо у нее на глазах. И это было ужасно. А она смотрела на него в упор, как будто ей важно было запомнить все этапы его одевания, и она с отвращением морщилась, дергалась на каждое его движение, на каждый звук.
– Я тебя ненавижу! – сказала она ему вслед.
Это уже было, было… Вчера… Вчера она тоже сказала: «Чтоб ты сдох»… Наверное, это и есть единственный выход из положения…
…Шурка ждала, когда затихнет школа. Чтобы размять ноги, она забралась на чердак и походила по нему, туда-сюда, туда-сюда…
За десять лет она изучила расписание в своей школе до мелочей.
Оксана Михайловна уходит из школы последней. У них нет сторожа, и завуч все закрывала сама.
Шурка спустилась вниз. Прошла по коридору. Нигде никого. Ее беспокоил телефон. Но потом она сообразила: положить на стол снятую трубку параллельного с Оксаной телефона. Как элементарно!
Она подошла к дверям кабинета. Оксана Михайловна что-то заворачивала, потому что шелестели пакеты. Шурка было взялась за ключ, но подумала: сначала рубильник. Потом бегом вернулась к кабинету и повернула ключ.
– Кто там? – услышала она. – Кто там балуется с ключом?
Шурка прикрыла наружную дверь школы тщательно, плотно. И пошла в магазин за хлебом. Дома не было хлеба.
Оксана Михайловна толкнула дверь и поняла, что заперта.
– Что за глупости! – сказала она громко. – Кто там? Откройте.
Было тихо и почему-то страшно.
Оксана Михайловна бросилась на дверь всем телом, и это было нелепо, потому что вышибить ее она не могла: замок в дверях у нее хороший.
Но она продолжала биться в дверь, хотя боялась – вдруг с той стороны шутник, слыша ее панику, откроет дверь и засмеется: «А вы, оказывается, трусиха, – скажет он, – Оксана Михайловна!»
Но скоро она поняла – никого за дверью нет. Она просто увидела длинный школьный коридор, в котором никого нет.
– Какая дура! – прошептала она, бросаясь к телефону.
Но телефон почему-то не работал.
Она зачем-то нажала кнопку на лампе. Света не было.
Она поняла все и не поняла ничего.
Поняла, что заперта нарочно, что до завтрашнего утра ей отсюда не выйти, что кто-то ненавидит ее больше, чем боится наказания… Ужаснулась этой ненависти.
И не могла понять, за что…
Она оглянулась на свою жизнь, жизнь виделась порядочной, честной, и это не только на ее субъективный взгляд. Это на самом деле. Она не сделала никому такого зла, чтобы поступить с ней, как поступили.
Мысль о том, что ей могли мстить, показалась просто нелепой и оскорбительной. За долгие годы в школе было все: и исключали учеников, и передавали дела в суд, и учителей она увольняла за пьянство и за профнепригодность, – но всегда во всех случаях она была права. А если она ошибалась, то не стыдилась признаться в этом.
Что было сегодня?
Сегодня была глупая выходка Одинцовой. Демонстративно ушла с уроков. Толкнула ее. Но в этом она вся. В этом поступке Шуркин запал кончился. Завтра придет мрачная и скажет: «Извините». Она знает эту девочку десять лет. Неуравновешенная, но немстительная. Если бы она, к примеру, ее заперла, она бы уже сейчас с ревом ее выпускала…
