«Плакатная девочка, вы говорите? – безмолвно кричала она «баушке». – Так это что – плохо? Вы – демагог… Все ваши чаи и монологи копейки не стоят!»
«Чтоб ты сдох! Чтобы ты сдох!»
Оксана Михайловна испытала вдруг радость от предощущения своей главной победы. Жизнь, она ведь все в конце концов ставит на свои места. Сейчас выясняется главное: кто из них прав во взгляде на Иру Полякову? Оксана Михайловна застыдилась своих мыслей, потому что получалось: Ирочка – только аргумент в их разногласиях с «баушкой». А это не так. Ирочка – любимая ученица. Лучшая девочка, которую она когда-либо встретила. И чтоб совсем отвязаться от мыслей о «баушке», Оксана Михайловна сказала себе: «Эту девочку я хотела бы родить. У меня к ней материнское чувство».
И сердце в подтверждение щемило по-матерински, просто болело оно по всем правилам любви,
Подходя к школе, Оксана Михайловна увидела, как к цирковым конюшням подогнали длинные фургоны.
Значит, эти уезжают… Значит, уезжает этот князь, простите, серебряный… Вот в чем, значит, дело… Что ж тут удивляться, раз она обижает этого Мишу Катаева. Ему надо кое-что объяснить, этому выросшему дурачку… Ну, например, что за любовь полагается бороться… Не плакаться мамочке в жилетку, а бороться. Миша им поможет—и Оксане Михайловне и Ирочке. Это даже хорошо, что Ирочка кричит на него. Психологически хорошо. Она отвлекается от своего, как ей кажется, горя. Глупенькая! Да разве тебе князь нужен? Король! Оксана Михайловна засмеялась. Она ей об этом обязательно скажет.
Надев туфли на каблуках, Оксана Михайловна почувствовала себя легко и уверенно. И вызвала к себе Мишу Катаева.
Из дневника Лены Шубниковой
Оксана ненавидит цирк. Она сегодня в этом призналась. Всем стало неловко. Я потом думала: почему никто не сказал ей, что цирк любит? Никто с ней не хочет связываться. Только А. С. могла бы ей что-то сказать. Почему мы все молчим, когда Оксана говорит? Почему в разговорах о ней все считают своим долгом подчеркнуть, какая она деловая, четкая, как много делает для школы, как благодаря ей и то и се… А глаза их говорят: просто гадина. Все хотят сохранить объективность и порядочность. Это школа А. С.! Это от нее! Это она любит повторять: «Не рубите сплеча! Мы не дровосеки!»
У нас в школе не принято говорить о коллегах плохо. Только Оксана позволяет себе это. Кто-то должен – первый! – ответить ей. Мне неудобно. Я в учительском списке – последняя. Может, я просто оправдываю собственную безвольную позицию? Но я представляю, как это может быть. У меня во рту возникнет каша. Оксана поднимет брови высоко и скажет низким, проникновенным голосом: «Как вы нечетко говорите, Лена!»
Была у логопеда. «Не морочь мне голову, – сказал он. – Я тебя не для старого МХАТа готовил, а для нового ты уже годишься. Они давно выше четкости звуков. Хочешь порекомендую психоаналитика? Ты просто трусиха».
У моего логопеда большущая голова, тонкая шея и широкие плечи. Он весь абсолютно непропорционален, у него странная, семенящая походка. Но умен, как черт.
Он сказал слова, которые мне еще предстоит разжевать:
– Понимание человека человеком идет в гораздо меньшей степени, чем мы думаем, через слова… Есть поступки… Они могут быть и бывают немы… Есть глаза, куда более говорящие, чем мы думаем… Есть отношение, которое идет из сердца, и что бы мы при этом ни говорили… Слова обманывают, а все остальное нет… Так что твое пришепетывание, моя дорогая, это не поломка, это даже не трещина… Это такая малость в твоем контакте с миром… Так что не бери в голову! У тебя есть парень? – спросил он.
– Нет, – четко сказала я.
Володя Скворцов, который время от времени ждет меня возле школы, не в счет. Он доводит меня до моего дома, всегда снимает свою кепочку и говорит: «Ну, будь…» И все. Это ведь ничего не значит, тем более что я ему так и не сказала, что мне двадцать два года…
Приходила поплакать в пионерскую комнату Ира Полякова. У меня в углу, за стендом, есть такое место. Плачет она тоже по-старушечьи. Раскачивает головой, сморкается и тихонечко подвывает. Миша Катаев фланировал под дверью. Штаны ему коротки, и куртка тоже. Видны крупные красные кулаки, он их сжимает изо всей силы. Горячий вырос мальчик. Кулаки его мне не нравятся!
В десятом что-то происходит. Вот моим маленьким я знаю, что говорить, когда им плохо. Их иногда просто можно посадить на колени. Маленькие – раскрыты. Большие – на замках. Не брать же лом. Когда начинается это замыкание в себе? Наверное, в момент первого недоверия. Не доверяю и – прячусь. Не доверяю больше – прячусь больше. Так до бесконечности… Нужен обратный процесс…
19
Уроки в десятом шли вяло, как они всегда идут в понедельник, потому что рабочую неделю у десятиклассников открывает литература. Молоденькая учительница приносит на уроки портреты писателей, диапозитивы известных картин, у нее масса всяких наглядных пособий в виде цитат, которые плакатным шрифтом должны вколачиваться – по ее разумению – непосредственно в глубину мозга, минуя все промежуточные этапы – понимания, чувствования, удивления. Она еще не знает, что ее уроки вызывают некоторую панику в коллективе учителей, и Оксана Михайловна ходила советоваться к «баушке». Та сказала, что сама придет к ней на литературу.
Шурка смотрит прямо в глаза Горькому в молодости. Не красавец, это точно. Но глаза… Взгляд… Горький смотрел на нее из своей молодости, и хотелось, чтобы он объяснил ей, почему так противно жить, – писатель же, должен знать. Пусть бы объяснил ей, почему ей неприятна мама, когда она возвращается от отца? И отец неприятен. Таскает ее по кино, кафе, будто ничего не случилось… Случилось же, случилось! Он жулик, он преступник, но они едят и пьют два раза в месяц что-нибудь эдакое… И мать потом хвастается.
Шурка резко повернулась к Мишке. Конечно, пялится на Ирку. Ей вдруг захотелось громко сказать ему: «Ты! Размазня! Бегаешь за ней, как придурок. Человек – это звучит гордо. Прочти, умный ведь человек написал».
Но тут пришла секретарша и сказала: «Катаева к завучу».
– Понимаешь, – заговорила Оксана Михайловна, – усадив Мишку. – Понимаешь, ей надо помочь… У меня душа за нее болит. Помочь понять, что есть кто-то еще… Кроме него. Докажи ей свою любовь… Докажи! Смотри, какой ты стал… Высокий, красивый… Она просто еще не увидела это… Просто она смотрит в другую сторону… Понимаешь? Ну, вот я сегодня все утро ходила без каблуков и видела все иначе. Ниже! Так и она! Ты выше его. Заставь ее поднять голову на себя.
Он ничего не понимал.
Ничегошеньки.
Он интуитивно понял одно: дело не в нем, а в Ире. У Оксаны душа за нее болит. Она просто гений прозорливости, если после вчерашнего предлагает ему такое.
– А то, что она сказала тебе вчера… Прости, я это знаю, – продолжала Оксана Михайловна. – Так это нервы. Как и у тебя, когда ты попросил у бедной матери водку.
Как все просто! Это мама со своей наивной бдительностью. Он даже не может на нее сердиться, потому что она поступила так, как поступала всегда. Кинулась его спасать, как кинулась целовать отвороты халата врачу, как кинулась вчера ему в ноги, а потом уговорила лечь и дала выпить какого-то настоя, от которого ему стало тепло и безразлично, и он уснул и проснулся, только когда открылась дверь и мама откуда-то вернулась, вся какая-то сморщенная и твердая, а он подумал: неужели купила водки? Она подошла к нему, постояла рядом, положила руку ему на лоб, неживую, холодную. Нет, пришла без водки. И он испытал разочарование и облегчение одновременно.
