Она подумала с тоской: до сих пор любит.
Он объяснил: ненавидит. Не может от этого избавиться и стыдится.
Она подумала: любовь-ненависть. Одно из другого, попробуй пойми, что из чего.
Он объяснил: любовь прошла давно. Жили вместе ради детей. Ушли дети, ушел и он. А ненависть, пожалуй, даже не к жене. Скорее к типу женщин.
Она спросила: к какому?
Он объяснил: стерилизованному. Освобожденному от женского начала. Дети тут ни при чем. Стерилизация произошла на уровне души. Это хуже.
Она попросила уточнить.
Он объяснил: всякая нормальная женщина должна уметь ходить за больным и за малым. Главное в ней – жалость. Нельзя женщине задавать провокационные вопросы, что важнее – семья или работа. Конечно, семья! Выбор работы как главного есть изменение функции, что говорит о величайшем социальном неблагополучии. Даже обводнение пустыни не всегда благо…
Она его тогда увидела всего. Старый, какой-то поношенный. С трясущимися пальцами. Землистый цвет лица. Перхоть на плечах. И если его бывшая жена похожа на ее любимую актрису и такая, как он говорит, то ведь Оксана Михайловна на ее стороне! Она за обводнение пустынь! Тут нет вопроса.
Последние два дня она сделала так, чтобы свободное время у них не совпадало. Даже за столом они почти не встречались: он приходил, а она уже допивала компот. Дверь на балкон она закрыла, как на зиму, и сдвинула шторы. Он прислал ей грустное письмо, полное недоуменных вопросов. Она хотела не отвечать. Но поняла, что это будет похоже на дамские штучки и в этом не будет ясности. Ответила, что в поединке «мужчина – женщина» она в команде женщин, а значит, на стороне его жены. Она за расширение возможностей природы, а не сужение их…
Он не ответил.
«Мой опыт, – подумала Оксана Михайловна, – уникален тем, что я ни на грамм не потеряла себя… Я же знаю, как это обычно бывает с женщинами. Они выходят из своих романов, как собаки из драки… Этой глупой, растерявшейся девочке надо объяснять все по капле… Инъекционно… Такой девочке – и потерять себя?!»
12
Оказывается, город лежал на косогоре, и здесь, с высоты холма, это было хорошо видно. К реке он стекал широко, зелено, улицы у реки толпились весело, бестолково, тесно, зато чем выше подымался город – тем ему становилось просторнее. Видна была с холма и крыша цирка, рядом спичечным коробком серела школа. Шурка сказала им, когда Марта воскликнула: «Как красиво, как красиво!» – что город свой не любит и приходит сюда, на холм, говорить ему это.
– А как ты это говоришь? – спросил Саша.
– Очень просто, – ответила Шурка. – Эй ты! – крикнула она вниз. – Эй ты! Чудище! Я тебя терпеть не могу!
– За что? – спросил Саша.
– За все! – ответила Шурка.
Он посмотрел на нее внимательно.
Обхватив колени руками, она смотрела так напряженно, будто боялась кого-то проглядеть. Она повернула к Саше голову, и он увидел ее глаза. Они были серые, печальные и ждущие. А подбородок у нее был круглый, с ямочкой посредине. Ему захотелось провести по нему пальцем. Он даже поднял руку.
– Счастливые вы, циркачи! – сказала она. – Вы бродячие. А меня тут закопали… И надпись написали…
– У попа была собака? – засмеялся Саша.
– И он ее убил! – с чувством ответила Шурка.
Теперь ему хотелось ее обнять.
В школе все выглядело так. Шурка смотрела на Мишку. Смотрела сурово, грызя кончик воротника форменного платья. «Какой дурак!» Сидит так, чтобы видеть только Иру. Для этого ему надо садиться на вторую парту, тогда как остальные мальчишки сзади. Но ему это все равно, он готов сесть куда угодно, чтобы только беспрепятственно пялиться, пялиться, пялиться… Стоит красотке повести плечиком, и Мишка заерзает, стоит той улыбнуться, дурачок хохочет, как от щекотки. Весь мир он воспринимает через нее. Ей жарко – ему жарко, она ежится – он уже посинел. Ей, Шурке, иногда хочется подойти и развернуть его на сто восемьдесят градусов. Сказать: «Посмотри, с другой стороны тоже какая-никакая жизнь». Она ему как-то написала записку: «Ты триста семьдесят шестой!» «Это где я такой?» – спросил он. «У Ирки», – ответила она. Он прочел и засмеялся. И написал крупно: «Не имеет значения». Она не понимала. Могла же она сразу «покончить с физиком», когда узнала, что стоит в очереди, как за хрусталем. «Чтобы и я!» – возмутилось тогда все в ней. В Мишке не возмутилось. Ему безразлично, сколько их сушеных на килограмм. А это не может быть безразлично! Не может! Не может! Не может! И Шурка глотала кислые форменные нитки, ей было противно, хотелось ударить по чему-нибудь бьющемуся, например, по этим красивым Мишкиным очкам. Неужели его вылечили для того, чтобы он стал дураком?
…Иру корежило от этого сияющего Мишкиного взгляда. «Вот нехотя с ума свела», – повторяла она про себя. Прилип так прилип! И теперь его мама стала попадаться ей почему-то на дороге. «Ах, Ирочка!» Ира старается сидеть так, чтобы его не видеть. Это трудно, Мишка выбрал оптимальную позицию. А вот Саша сидит плохо, он сидит к ней в профиль. Ира считает до десяти, до пятидесяти, ждет, когда Саша повернется к ней. Почему он не чувствует ее взгляд? Она читала про биополе. Она знает, что есть вокруг человека и в нем самом некая энергия, которая, как всякая энергия, многое может. Если ее сконцентрированно направить… Она направляет, ей не надо для этого никаких особых усилий, потому что у всех ее чувств и так есть только один путь. Но Саша поворачивается к ней редко. И лицо, когда он на нее смотрит, странное… Как будто он удивлен, но удивлен не радостно, а печально… И тогда она ему улыбается весело, чтоб он понял, что ему от нее – только радость, что его печаль – недоразумение, и он ей улыбается в ответ опять же не радостно – виновато. Но так как сам его взгляд – уже счастье, то анализировать тонкости не хочется. Просто счастье у нее получается чуть-чуть печальным, но это тоже прекрасно. В истинной любви всегда есть печаль. Это она где-то читала. Какой-то писатель говорил, что любовь – это всегда страх потери… Ей хочется думать: Саша на нее смотрит так потому, что ему скоро уезжать. Он ведь еще не знает, что она решила ехать за ним… Эту идею подсказал ей Сашин же отец. Он увидел Иру и сказал: «Ба! Какая прелесть! Хотите у нас работать? Я буду вас материализовать из ничего». Они посмеялись, но Ира это запомнила. Она готова выходить из складывающихся ящиков, готова к сжиганию, распылению, к чему угодно… Саша поворачивает к ней печальное лицо, и она шепчет ему одними губами: «Я поеду с вами». У него хмурятся брови – он не понимает. Правду говорит ее мама: в чем-то мужчины туповаты… Она смеется и пишет на обложке физики: «Князь серебряный», «Князь серебряный»…
…А Саша смотрит на Шуркин затылок. Черненькая резинка скрутила легкие Шуркины волосы в небрежный пучок. Он ее спросил: «Почему ты не любишь город?» «Город – скопище», – ответила она. «Скопище чего?» – спросил он. «Всего!» «А деревня?» «Не лови меня на слове! – закричала она. – Я не жила в деревне, не знаю… Наверное, и она скопище. Но ты заметил, что в последнее время люди не стыдятся быть плохими, стыдятся быть хорошими?» «Не заметил, – ответил он. – По-моему, ты ошибаешься…» «Как же, как же! – засмеялась она. – Порядочность давно ходит в дурах…» «Нет, – сказал он. – Я с тобой не согласен».
