— Кто там? — спросила она.
— Это я. Папа. Открой.
Она открыла, у неё было испуганное лицо, а халатик висел на плечах так-никак, и рубашка из-под него топорщилась снизу.
— Что-то случилось? — высоким голосом испуга спросила она.
— Нет, — задребезжал смехом Иван Иванович. — Мимо шел. Дай, думаю…
— Договаривались же, — дочь отпустил испуг, и она говорила, как давно говорила с ними, — равнодушно, скучно. — Я только что с работы, отдыхаю. Она не пускала его через порог, он его переступил сам, ища в прихожей мужские штиблеты, на крючке плащ там или куртку. На полу стояли маленькие, почти детские ботиночки, а на месте воображаемого плаща висела детская же курточка с опушкой.
А тут она и сама выглянула из комнаты, почти голенькая, с полненькими детскими ножками, девчоночка.
— Иди, — сказала нежно дочь. — Я сейчас.
Девчонка скрылась.
— Это кто у тебя? — спросил Иван Иванович. — Не соображу.
— Не надо тебе соображать, — ответила дочь, — подружка моя.
— Ну! — не согласился Иван Иванович. — А то я не знаю твоих подружек. Бабы!
Дочь выталкивала его за порог, а на него напал смех. Надо же, вообразил блуд, а у дочери девчонка-соплюха. Мало ли чья… Сказала ли ему дочь до свидания, он не понял. Он понял, что дверь заперта и тяжелые босые ноги дочери понесли её в комнату, где была эта ничья барышня, почему-то голая. «Мало ли что, — думал Иван Иванович. — Может, с работы, зашла помыться. У нас ведь отключают воду без ума и разума».
Он был спокоен и умиротворен.
Целых три дня. Хорошие три дня. Он починил кухонную табуретку, в которой расшатались ножки. Прибил на туфли жены набойки, он со времени дефицита и малых денег делал это сам, хихикая над странным удовольствием, с каким он — учитель! химик! — вырезал резиновые полукружья для тонких каблуков и лопастые пластины для грубых ботинок.
За этой работой его настигло радио, сообщавшее между делом, что уже и в некоторых штатах Америки, а не только в Швеции, рассматривается вопрос о регистрации однополых браков. «Это что же такое? — подумал он. Но тут же ответил. — Пидер с пидером. Срам какой!»
Вечером он сказал об этом сраме жене. «Понимаешь, что противно: говорят об этом по радио, как о погоде». Жена пожала плечами, тоже как бы не осуждая, а воспринимая, как прогноз, жарко, мол, или заморозки.
— Нет, представь. Женятся мужик и мужик.
— А женщина и женщина? — засмеялась жена. — Это называется секс-меньшинства. Они борются за свои права. У них другая природа.
— Откуда ты знаешь? — удивился он.
— Я хожу на работу и общаюсь с людьми, — зло ответила она.
Он, как ни странно, понял только зло. С тех пор, как они стали жить на свои деньги, стало заметно, какие они никакие. Дочь приходила на помощь, но случались там три или пять жалких дней, когда они начинали считать мелочь. Он даже завел граненый стаканчик, куда стал складывать совсем уж никчемушные пятаки и копейки. Уже стакан набрался, а все равно ещё не деньги.
И тут его ударило сразу по голове и под дых. Больно так, но на мгновенье. Он скрипнул всеми костями и спросил хрипло:
— А что за девчонка крутится у нашей Варвары?
— С её работы. Своих детей не случилось, вот и возится с чужой.
— В этом смысле, — ответил Иван Иванович, думая, что если так, то голость как бы уместна, чего стесняться почти матери.
— Я тут мимо шел, дай, думаю, зайду. Видел девчонку, голая по самое то…
Он видел, что жена побледнела, хотя вяло сказала:
— Ты ж, небось, без звонка.
Вот, значит, что… Самое то, что его ум думать отказывался, хотя не маленький, знал, слышал, что есть и такое: баба с бабой. Скрутило в солнечном сплетении, сначала острая боль, а потом рвота, едва дошел до уборной. Там его и вывернуло из всех потрохов. Пока вытирал за собой, пока отмывался, очень конкретно, гвоздем встала посреди ума мысль о бомбе.
Продаст последнее и все-таки купит её у имеющих людей. Слишком много народу в Москве, и слишком много бракованного… Как эти… меньшинствующие. В маленькой деревне такого сраму нет, потому что все на виду и стыд живет рядом — не обежишь его. А Москва просто лопается от человеческого пара, твори в её месиве что хочешь, не до сраму, не до совести, не до жалости… Он вспомнил свой сон и то, как маленький, но самый умный человек сказал ему глаза в глаза: «Много нас». Если б договорил, то сказал бы: «порченых».
Он выследит эту голоногую девчонку, когда она войдет в троллейбус или метро, он зайдет за ней на тихих цыпочках, поставит бомбу и выйдет. Это будет его вклад в очищение Москвы от блуда и срама.
Осталось найти бомбу. Ее ещё у него не было, да и откуда она могла возникнуть, а он уже проводил репетиции, входя в троллейбус тихо, бочком, пристраиваясь к девчонкам, способным, как он их понимал, «на это». Мысленно оставлял возле них сумку и тихо ускользал. Ему казалось, что он достиг совершенства в незаметной растворяемости. Однажды он сумел оставить — и никто его не окрикнул — настоящий пакет со старыми газетами.
Бомбы ещё не было. Но он был уже готов. Однажды утром он позвонил дочери и спросил, может ли зайти. Она назначила ему время, а он специально набил набойки на оставленные дочерью туфли. Придет не просто так, а с делом.
Дочь была одна. Увидев туфли, она обрадовалась, сказала, что совсем о них забыла, а они так удобны в дождь. Он внимательно осмотрел — в первый раз! — квартиру. Опрятно. На широком, раздвинутом диване две подушки и покрывало — под деревенское, из лоскуточков. Он щупнул его, ткань была новая, современная. Подстать было и покрытие кресла, и даже коврик на стене из разноцветных тканых квадратиков. Он все это стерпел молча. Под креслом стояли тапочки маленького размера, почти детского, с розовыми помпонами. Тихонько, когда дочь пошла на кухню ставить чайник, он отвернул покрывало. В самых ногах лежали розовые трусики, не на дочь. Ее и женины трусы так долго висели на их балконе, что и размер, и особенности потертостей он знал наизусть. У жены всегда вытягивалась резинка, а у дочери скукоживалась главная перемычка, сильные, мощные ноги почти перетирали её.
Иван Иванович вздохнул даже с некоторым облегчением. Ну не найди он этих доказательств, что ему делать с умственной бомбой, если она уже вся просилась наружу и просто требовала своего явления людям. В ванной все подтвердилось. Две зубные щетки, четыре полотенца. Два на верхних крючках, два на нижних. А главное — запах. Запах женской плоти, от которого он давно отвык.
Он не стал пить чай, предложенный дочерью, ему хотелось на улицу, на ветер, хорошо бы и на дождь, но день как назло был ясный. Когда он вышел во двор, показалось ли ему или так и было, но за деревьями, что кучкой росли возле мусорных баков, мелькнула девчонка, та, чьи трусики он только что видел. Странно, но он испугался, будто его застали за дурным делом. А ведь он приходил к дочери, черт дери! Неловкость же и испуг остались, потому что он ведь знал, зачем приходил, и девчонка знала, потому и была выслана из квартиры, вот скрывается возле мусора, где ей и место.
