- Да я не из-за них.
- Ну-ну, - смеется Нина Павловна, - то-то и дело, что из-за них. Таких, чтобы ради них можно было забыть собственную душу, вообще нет. Нет! А вот чтоб забыть себя - есть. Но это редкий случай… Раритет, можно сказать. У меня - ну, ты знаешь - был такой. В сороковом году. - Да, Марине придется выслушать эту историю. Странно, она про одно и то же, но всегда разная. - Мне было шестнадцать, Грише восемнадцать. Он не боялся войны, он не верил в нее. Музыкант, он верил в другое - в эманацию духа народа. Я уже потом, много позже, поняла, какое страшное зло - отсутствие правдивой информации. Немцы уже вовсю гуляли по Европе, а мы, дураки, верили в какие-то мудрые пакты. Так вот, мой Женя верил, что народ Бетховена, Баха, Гете, Шиллера, Гейне, Гофмана, наконец, по сути своей не способен на глобальное зло. Он не дурак был, не наивнячок, он в самом деле верил в дух народа… Марина, он есть, этот дух. Это говорю вам я сегодня. Но дух может быть разным.
- Пердячим паром тоже, - сказала Марина.
- Куда ж без него? - засмеялась Нина Павловна. - Это тоже сущностная субстанция… Вот в вас, к примеру, есть желание понять, что есть что… Во мне - желание досмотреть до конца фильм ужасов в собственной голове под названием «Ненависть». Или «Зависть». Вы думали когда-нибудь о том, что, в сущности, это синонимы? Так вот, дух есть. Он - сложение векторов. Вектор Пушкина никогда не сойдется с вектором Сталина, а вектор Чайковского с вектором, к примеру, Жириновского. Но однажды в какой-то точке они все непременно пересекутся. И не в том дело, кто из них сильней, а кто из них подымет за собой большую часть народа, вернее, плебса. Ты же понимаешь, что это разные категории. Суть в мгновенном совпадении ритма. Однажды это случится. И все дело в том, кто будет в этот момент совпадения держать палочку дирижера. Дух единения, детка, это музыкальный момент развития нации. Так его хочется и так его страшно. Так вот, мой Женя, помня о Гете и Шиллере, напрочь забыл о векторе псов-рыцарей и вандалов. Накануне путешествия в Бабий Яр он играл мне Гайдна и говорил, что если у людей есть такая музыка, они не смогут переступить черту.
Я после его смерти не могла не то что кого-то полюбить, я так и не полюбила, а просто признать право существования рядом со мной другого мужчины. Опыт «партизанского» мужа это подтвердил. Ты думаешь, я согнулась в старости? Я согнулась сама в себе в тот день, когда пришла к Бабьему Яру. Я слышала в эти минуты Гайдна и прокляла его на всю оставшуюся жизнь. Теперь все цитируют: «Какая гадость эта ваша заливная рыба». А я до сих пор так думаю о Гайдне. Где ты был, сволочь? Почему не уберег, если в тебя так верили? С тех пор я неверующая. А историю с готовностью убить сына вообще считаю чудовищной. Но каков парадокс: не устаю читать Библию. Мы там все, как в зеркале. Святые и уроды. И еще люблю отца Меня. Если убивают священника, ищи за ним правду. Я допускаю пересмотр своего неверия. Надеюсь успеть.
- Успеете, - отвечает Марина, наливая себе очередную чашку. В ее домашнюю утреннюю дозу - керамическую кружку для пива - таких, как эта, входит минимум четыре или даже пять.
- Я была сегодня у психотерапевта, - говорит она. - Мне почему-то полегчало, хотя я еще до прихода к ней решила с этим завязывать.
- Я не верю в современных невропсихологов, обучающихся на курсах повышения, так сказать, квалификации. Квалификации в чем? Квалификации зачем? Без ответа. И они лекари души? Лекари скорби? Что вам помогло сегодня?
- Я рассыпала у нее сумочку, и из нее выпал номер телефона Арсена, помните, я вам о нем рассказывала?
- Как же! Как же! Спец по польской литературе, любящий Лема и не любящий Ежи Леца.
- Странно, вы помните, а я об этом как-то забыла.
- Правильно сделали.
Зачем ей нужен этот монолог о Спарте, о Бабьем Яре, о Гайдне? Она слышала это сто раз. У Нины Павловны уже давно плохая память. Тот человеческий сброд, который она пестует, как правило, не помнит ее повторений. Это им ни к чему. Она, Марина, помнит, но не скажет, потому что и в сотый раз ей почему-то приятно слышать про то, что Аристотель был неправ, а Плутарх - умница. Что плебс выбирает вектор Жириновского и ему радостно быть сдуревшим. Что сейчас она уйдет, а порог этой квартиры может переступить абсолютно неожиданный человек - вор, присмотревший в прошлый раз на стеллаже хорошенькую антикварную пастушку и уже мысленно убивший бабку, чтобы пошарить спокойно по другим местам. А может войти и Лем, приехавший на какой-нибудь семинар и сбежавший от скуки, чтобы поклониться Нине Павловне, попить с ней чаю с ее, Марины, «Шармелью» («Была тут у меня одна из многих, для которых счастье - только мужчина. Пан Станислав, польки такие же дуры?»). Они оттянутся на фантастике, побродят по Солярису, два старичка-дождевичка, пережившие свое время. Но почему ее, Марину, тянет сюда? Она, конечно, плохо соответствует возможному путешествию по мыслящему океану, не той она закваски. Но если сложить вместе облегчение от выроненной бумажки и встречи с Ниной Павловной, то получается, что есть в той энергия жизни, которая ей, дуре последней, сегодня, сейчас - как свеча в ночи.
Ощущение освобождения и легкости не покидало Марину до самого вечера. А утром, около десяти, ей позвонили из милиции и сообщили о смерти Элизабет. Получалось, что она последняя, кто видел ее живой. Так во всяком случае решили следаки, изучив отрывной календарь на столе Элизабет. Марину приглашали к следователю Никоновой. Марина по секундам перебирала свой приход и уход от Элизабет. Все было обычно, кроме распахнувшейся сумки за дверью и того, что Элизабет услышала это и вышла помогать собирать всякую высыпавшуюся ерунду. И этот найденный ею календарик, от которого Марина отказалась. «Выкиньте», - сказала она. Марина казнит себя за это, потому что не дело другого человека выбрасывать наш мусор. Даже если это бумажка.
Но ведь не факт, что после Марины у Элизабет не было другого пациента. Пришел кто-то по звонку. На том упавшем календарике был телефон Арсена. Сейчас она даже не может его вспомнить. Но при чем тут он? Даже думать об этом нечего. Нельзя же вообразить, что Элизабет зачем-то позвонила по этому телефону, ей ответили… Ну и что? Как дальше может развиваться разговор чужих людей? Марина мусолит всю эту чушь.
У следователя Никоновой под глазом синяк, в просторечьи - фингал. Он хорошо заретуширован, но у Марины зоркий глаз. Наличие следа нелучшей жизни как бы смиряет ее со следователем. «Тебе тоже не сладко, киска, - думает Марина. - Я тебе сейчас нужна как рыбе зонтик, как мертвому припарка, как корове седло, как козлу ворота. И ты мне, между прочим, так же.
Никонова Ольга Степановна думает в этот момент о другом. О том, что синяк замечен этой с виду простоватой особой. У нее глаз сразу так блеснул, что ясно - узрел. Больше всего Никонова не любит так называемых простых женщин. Хуже них только воровки по-мелкому. Эти же - простые - самые лютые в мире хитрованки. Ишь как она снимает с рукава будто бы нитку, а никакой нитки не было, это ее способ отвлечь себя от лица следователя и главного к ней вопроса.
- Вы были последней у погибшей Смелянской?
