- Нет, - ответила Лариса. Она заметила, но не хотела, не могла, ей противно вести с дочерью этот бесконечный разговор на тему, кто как одет.
- Бабье! - сказала Милка.
Пока Лариса открывала дверь, Милка гляделась в отсвечивающее стекло дверцы лифта, лифт уехал - она стала смотреть на свои ноги, длинные, стройные, высоко переплетенные ремешками модных босоножек. Глаз Милки постоянно, всегда обращен только на собственное отражение или непосредственно на руки или ноги.
«Одна надежда, - думала Лариса, - пройдет, в пятнадцать лет это почти естественно…» Но вот слово «бабье» и способность дочери, стремление ее видеть только несоответствие, только дисгармонию, только безвкусицу в других людях - это ей, матери, невмоготу. Просто противно. Ну любишь себя - люби. Других зачем ненавидеть?
Они вошли в квартиру, и Милка замерла возле зеркала. На даче у них нет зеркала в полный рост, и Милка тут же прилипла.
- Я выросла? - спросила она мать. - Или меня оптически удлиняют босоножки?
Лариса не стала отвечать.
- Ты что, не слышишь? - закричала Милка.
Вот именно тогда Лариса решила, что спокойней и разумней на ближайшие часы поссориться с дочерью, чтобы каждую минуту не обсуждать с ней цвет Милкиных глаз, форму ее ушей, объем талии. Да мало ли что можно пообсуждать в девочке, выросшей до метра семидесяти двух сантиметров и весящей соответственно строгой французской норме пятьдесят восемь килограммов?
- Тебя зеркало оглупляет, - сказала Лариса. - Ты в нем просто клиническая идиотка в переплетенных босоножках. Еще есть вопросы?
- Хамство - признак бессилия, - ответила Милка. Но больше не приставала.
Ларисе предстояло собрать вещи, закрыть мебель чехлами, вымыть волосы - вечером у них поезд. Они едут в Болгарию, в отпуск, где их уже ждут родители мужа.
А Милка помаячила возле зеркала, нашла себя интересной, обольстительной и пошла на балкон. Балконная дверь к соседям была открыта, что показалось удивительным: ведь соседка уехала.
- Эй! - крикнула Милка. - Кто там есть?
Женщину, которая приходит следить за соседкиной квартирой, она только что встретила внизу. Безумная такая, типичная тетка с авоськами. Кто же тут остался? Милка не любила неотвеченные вопросы, она просто наступила ногами на ларь и на какой-то миг ощутила ужас высоты и холодящее желание спрыгнуть, чтоб эту высоту победить. Но спрыгнула - не дура же она! - не туда, вниз, а за ларь, на чужую территорию, и остановилась перед открытой дверью.
- Эй! - бросила она в темноту двери. - Эй, отзовитесь.
Павлик и Машка только-только разложились на кухне поесть, нарезали хлеб, разлили по тарелкам Зоин суп.
- Кто-то там кричит, - с тихим испугом прошептала Машка. - Слышишь?
Павлик встал и вышел на балкон.
- Привет! - сказала Милка. - Ты кто?
Она видела, как засмущался и растерялся мальчик, не зная, что правильнее ответить на этот четкий вопрос. Милка же знала единственно правильный ответ, который в их компании считался. Надо было говорить так: «Представьтесь, леди (синьор, мисс, сударь и т. д.), будьте любезны, сами, я отвечу вам тем же». Олухи же на этот вопрос отвечают собственными именами, кретины вопят: «Я - человек!» Отличники учебы и активисты-общественники протягивают руку и чеканят фамилию. И почти никто никогда не может сказать так, как надо, с достоинством.
- А сама ты кто? - спросила, выныривая из-за Павликовых рук, Машка. - Сама ты кто?
По форме это было грубо и недипломатично, по существу - тот самый высший ответ из всех возможных. Милка засмеялась и отодвинула ларь, как бы делая проход.
- Соседями будем, - сказала она. - Я - Милка.
- Павлик… Павел, - смутился и поправился Павлик.
- Машка, - сверля Милку зелеными глазами, ей в тон представилась Машка. И с завистью посмотрела на Милкины босоножки.
Через пять минут Милка все уже знала, почему они здесь, куда едут и откуда, сообразила, что женщина с белыми пуговицами на желтом платье - их мама, и с пристрастием оглядела, как одеты Машка и Павлик. «Те же пуговицы!» - философски-снисходительно решила она, почувствовав такое недосягаемое превосходство, из которого любовь-жалость просто вытекает сама собой. Милка удивилась странно возникшему этому чувству, удивилась и согласилась пообедать вместе с ними.
«Ну, конечно! - подумала она, окидывая взглядом кухонный стол. - Все к пуговицам».
- Я вхожу в долю, - сказала она и метнулась на балкон, опробуя ею же устроенный проход у ларя.
Через минуту она вернулась, неся банку красной икры, банку крабов и две бутылки пепси-колы. Откуда Милке было знать, что банки эти приготовлены матерью для друзей-болгар, а пепси - ей же в дорогу.
Лариса, стирая дочерины трусики в ванной, слышала, как хлопнула дверца холодильника, прикинула, что могла схватить там дочь, решила: та схватила глазированные сырки - она их любит, - обрадовалась, что Милка обошлась таким сырковым способом, а не пришла канючить: «Есть хочу! Что-нибудь в рот…» Она всегда делает при этом брезгливую мордочку, абсолютно не соответствующую желанию поесть. Ей, Ларисе, пришлось доставать справку, что у Милки диета, чтоб не ковырялась она демонстративно, с отвращением в школьных завтраках, не замирала смертно с котлетой на вилке, не задавала громко, на всю столовую, вопросы: «А я не умру? Скажите, я не умру от этой пищи?» Она доводила до бешенства буфетчицу, учителей, они просто умоляли Ларису сделать хоть что-то, только бы не ела Милка вместе со всеми. Взяли справку о несуществующем гастрите. И теперь она устраивала на переменах «провожание на пытку едой», и уже чьи-то мамы жаловались, что их дети замирают над тарелками и отказываются есть «школьное», подражают Милочке.
Милка бросила все на стол и сказала Павлику:
- Вспарывай!
Он быстро взял консервный нож, а потом посмотрел, что это за банки, и положил нож обратно.
- Отнеси назад! - попросил он. - Что у нас, праздник, что ли?
Милка схватила нож сама и именно вспорола, а не открыла банки.
- Ура! - завопила Машка. - Я это страшно люблю!
Они ели суп с хлебом, намазывая его красной икрой.
И Машка пальцем любовно выравнивала на хлебе икринки, а Милка ела только икринки, Павлик же старался намазывать так, чтоб икринок на хлеб попадало как можно меньше.
Лариса пошла искать дочь, обнаружила проход на балконе, постучала в стекло - не слышно, шагнула дальше, на доносящийся смех, и все увидела: вспоротые банки, суп и пепси, разлитую по бокалам.
- Мама, знакомься! - закричала Милка. - Эти люди из Северска. Мы проголодались!
- Приятного аппетита! - сказала Лариса. Она хотела было уйти, но остановилась и посмотрела на непочатые крабы. - Пусть ваша мама потом отварит рис и положит туда крабы. Разотрет и с майонезом…
