- Не подтверждает? - засмеялась Маша, раскрывая письмо. - Странно, а мне подтверждает… - И она зачитала фразу «факт был» и «факт подтверждаю».
Нюся рукой к письму потянулась, но мать письмо загородила.
- Это документ, - сказала мать. - Раз вы не хотите по-хорошему…
Тут Нюся заплакала и сказала матери:
- Вы пользуетесь тем, что работаете в исполкоме. Вы думаете, раз ваша власть, то у бедных людей и прав нет…
- Ничего себе бедные! - воскликнула Маша.
- Нюся, давайте по-хорошему. - Мать вела себя образцово.
Но Нюся всхлипнула, назвала их непечатно и захлопнула за собой дверь.
- Никуда теперь не денутся, - сказала мать. - Дай письмо, я завтра сниму копию. И надо ехать в деревню. Ну их к черту… От греха подальше…
Это надо было стерпеть - деревню. Две низкие, паркие зимой клетушки. Между Машей и дедом с бабкой ситцевая занавеска в горошек.
Бабка принесла ведро:
- Сюда будешь ходить.
Маша сначала вскинулась, но раз-два сбегала на улицу по грязи, посидела над дыркой, из которой дуло, приняла ведро. А потом и то, что его за ней выносили.
- Ладноть тебе, - говорила бабушка. - Поношу уж, не тяжесть…
Одно было мучительно. Старики просыпались очень рано, громко говорили, громко ели вчерашний борщ, громко обсуждали, чем кормить «тяжелую». Эти долгие громкие утра вскормили в Маше такое отвращение, что она всерьез задумалась: зачем эти люди живут, зачем? Ну какая от них польза на земле? Корова - огород, огород - корова… Это - жизнь? Никаких интересов, никакой радости.
- …Ты кружки на помидорах смывала?
- А то!
- В прошлом годе ты неаккуратно делала, тухлость в помидоре была…
- Не морочь голову…
- Ты послеживай… У тебя борщ на второй день, а уже негожий… Это отчего? Ясно - от помидоров…
- Сам ты негожий… Борщ как борщ… Кислота в нем должна быть… Не суп…
- Цыпленка резать будем?
- Погоди… Нельзя ж одними курями ее кормить…
- А черт ее знает, чем кормить… Не ест нашего…
- Извиняемся! Колбасы-молбасы у нас нету…
Маша натягивала на голову стеганое одеяло. Тут, под одеялом, ненависть усмирялась. Вспоминалось детство, как привозила ее сюда мать, как ей спокойно и легко спалось под этим самым одеялом после спанья на ящиках с духовыми инструментами. Когда мать уехала от отца - «Причин много, но главное - его ревность. Я права не имела человеку улыбнуться и руку протянуть. Все ему казалось…» - «Казалось ли?» - думала, повзрослев, Маша. Нет, она за матерью ничего такого не замечала. Более того, считала: мать имеет право на более свободное поведение. Но мать - нет. Это сейчас у нее кто-то, а раньше…
Когда приехала от отца и стала искать работу по специальности киномеханика, ей в исполкоме сказали:
- Зачем же такую симпатичную женщину в будку? Такие кадры нужны на виду…
И мать назначили директором клуба и дали комнату в том самом бараке, а потом мать пригляделась, обшарилась в клубе и нашла прямо в нем комнату, где вповалку лежали всякие инструменты. К комнате примыкал никогда не работающий теплый туалет, в котором стояли швабры и был даже закуток с окном и двумя розетками, который годился для кухни. Мать притащила два стенда с показателями надоев и привесов и отгородила от общего фойе облюбованную территорию. Туда они и переехали из барака, подведя воду в уборную. Расчет был правильный - из клубного помещения легче будет получить квартиру человеческую. После душного, вонючего барака в клубе был просто рай. Кино бесплатно, днем тишина, вот только спать на ящиках было неудобно, да и то после того, как Маша съездила в деревню и бабка положила ее спать на мягкую перину и укрыла этим самым стеганым одеялом. Она тогда спала часов до двенадцати, проснуться не могла. Пока бабка не пришла и не стала стаскивать с нее одеяло.
- Голова ж будет болеть, - говорила она. - Солнце ж уже над головой… Нельзя спать больше… Проспишь Царство Небесное.
Сонная, разморенная, выходила на солнышко,
на теплое деревянное крыльцо, садилась, жмурилась,
гладила кошку, пахло землей, и травой, и яблоками,
и молоком, такое расслабленное было тело, такое тяжелое и легкое одновременно, что на всю жизнь запомнила это ощущение.
Мать говорила:
- Я эту деревню ненавижу.
Маша назло ей:
- А мне нравится.
Сейчас же поняла: тоже ненавидит. Все вместе: людей, дома, животных, растения. Зачем они все? Какой от них прок?
Под одеялом же - такое непонятное происходило дело - ненависть уходила, она растворялась в душном тепле, рождая нечто совсем другое, какую-то истому, сладкую слабость и даже нежность к этим старым дуракам, которые ничего-ничегошеньки хорошего в своей жизни не видели и не знают. И тогда в этом состоянии Маша находила им место в своем богатом, независимом и лучезарном будущем на берегу Рижского залива. Пусть! Пусть живут с ней, пусть поливают цветы, пусть кормят ей кур. Она их, конечно, отделит, чтоб разный был вход, но жить - пусть живут. Одеть их только надо по-человечески - в нормальные тряпки, в нормальную обувку. Маша высовывала голову, чтобы вздохнуть, и видела каменные пятки бабки и ее пальцы, которые все как один, наползали друг на друга, и толстые ногти, которые уже не взять никакими ножницами. Всю жизнь бабка босиком, босиком, босиком, а потом сразу в валенки. Дед же, наоборот, и зимой, и летом в резиновых сапогах, шварк, шварк, шварк.
- Разлепила глаза? - спрашивает бабка. - Не по ешь борща?
0, господи! Зачем они живут?
- Чай есть? - спрашивает Маша.
- Так кипит вода…
- Я про чай! - заводится Маша.
- Вчера ж заваривала… Куда ж он денется? Мы его Не любители…
- Чай пьют свежий, - еще терпеливо и в который раз объясняет Маша.
- Кто тебя такому учил? - сердится бабка. - Баловство это… Без пользы.
- Вы всю жизнь бедные? - спрашивает Маша. Чай она заварила назло крутой и теперь пьет с вишневым вареньем и печеньем.
- Чего это мы бедные? - возмущается бабка. - Не хуже других. Бедных ты не видела… С тридцать третьего не жили голодом… Хлеб всегда был… Картошка… - Бабка задумалась. - После войны стало худо. Ну, думаю, опять будет мор… А дед, как знал, ушел на мелкую шахту… Их тут понакопали… Зарабатывал хорошо, так что хоть деньги ничего не стоили, с голоду уже не померли… Кроликов держали… А когда его завалило, то уже был Хрущев.
- Не было еще Хрущева, - сказал дед, чавкая резиновыми сапогами. - В пятьдесят втором меня завалило, на Троицу…
- Морочишь голову, - ответила бабка. - На Троицу ты себе руку полоснул по пьяному делу, а присыпало тебя уже потом, через два года… У тебя рука уже была скривлена… Говорила тебе - не лазь больше в шахту, не лазь… А ты хохол упертый… Потом мелкие шахты позакрывали, а шурфы пооставили… Чертовы деятели… А бедности не было, нет… Мы как раз, наоборот, хорошо всегда жили.
