В метро встретился однокурсник Валька Кузнецов, Валек, как его называли, эпикуреец.
– Сто лет тебя не видел, – сказал Валек, разглядывая Юрая. – Постарел ты, дядька! Оскорбляешь поколение видом морщин и мешков. Мы еще в порядке. Мы – мальчики годящиеся. Ты в курсе, что Сулема вернулась?
Сулемой называли они Верку Афанасьеву, университетскую давалку, исповедующую легкость сексуального бытия еще до того, как, осторожно натужась, раздвигал Михаил Сергеевич самые железные ворота мира. Он еще только кряхтел, с опаской оглядываясь на жену и политическое бюро, снисходительно взиравшее на молодецкие игры Нового Генерального (каждый новый ведь что-нибудь двигает), а Верка А. через высокий железный забор уже давно прыгала, то есть выходила туда, за бугор, замуж. Муж ее был черен лицом, но зато в белом с золотом тюрбане. Рыжая Верка стала Салимой, но какой же русский не любит поменять буквичку для остроты экспрессии? Вот и превратилась Салима в Сулему. Побыв немножко женой белого тюрбана, Верка поклялась на Библии, Коране и Конституция СССР, что впредь и никогда больше! Она с готовностью вновь раскрыла объятия не испорченному заграничным опытом люду, не обижала никого из бедных и неимущих, только сторонилась нерусской речи, как чумы. Но однажды снова попалась, как девочка, и ее опять увезли в далекие края, на этот раз куда-то не то в Голландию, не то в Данию. Сулема была человеком слова, поэтому рвала на себе волосы, обвиняла во всем Библию, Коран и Конституцию как некачественные клятвенные предметы и снова дала слово – на портрете любимого артиста и как бы хорошего семьянина Янковского, – что на этот раз чувство у нее на самом деле большое и красивое, а значит, входит она в берега надолго, а может, и навсегда. Говорили, что напоследок был очень представительный группенсекс, но Юрай ни по одиночке, ни в компании дела с Сулемой не имел.
А вот сейчас он стоял под докторски тщательным взглядом Вальки Кузнецова и переваривал его предложение сходить, наконец, к Сулеме в гости, посмотреть хотя бы на женщину, у которой такой опыт. «Может, именно она знает наверняка, с подачи инстинкта и пола, какой нам путь вернее – европейский или азиатский? В конце концов бабам же стелиться!» Так вот на все это Юрай сказал: «Пошли».
Сулема, увидев Юрая, распахнула глазенки до белых ободков.
– Стоило вернуться, – сказала она, обнимая Юрая, – раз ты пришел ко мне, значит, я действительно нужна родине.
Утром, уходя от нее, Юрай вдруг сказал про Нелку.
– Не бойся, я тебя не выдам, – засмеялась Сулема.
– Да я не в том смысле, – растерялся Юрай и вдруг понял: в том. В том самом смысле возникла Нелка. Вдруг узнает?
Но Сулема обняла и повторила:
– На мне клейма, конечно, ставить негде, но головка у меня умная. Потому и понимаю: плохо сейчас совестливым мужикам в бессовестном мире. Это самый минусовый результат из всех возможных, не знаю уж по какой шкале.
– Как будто раньше совестливым было лучше, – сказал Юрай. – Мы завсегда плохо.
– Лучше, – ответила Сулема. – Было лучше. Совестливые были отделены. Они существовали отдельно. Там, где воняло, они не стояли. А сейчас все перемешалось. И великие бессмертные души крутятся в водовороте вместе с дерьмом. Идеальный общак получился. Апофеоз групповухи, можно сказать.
– Нет, – не согласился Юрай, – нет. Там, где воняет, я не стою.
Сулема покачала головой.
– Бог тебе в помощь, Юрай. Я не знаю. Может, и пошла уже в ход новая отдельность… Может… Но ведь ей, чтоб защититься, убивать придется… Ты об этом не думал?
– Я только об этом и думаю, – ответил Юрай. И понял: надо скорей уходить. Бежать. Еще слово – и не останется облегчения в душе. Сулеме ведь поговорить охота, как-никак диплом у нее философский, девушка латынью владела, как никто на курсе, а востребовалась в жизни одним-единственным способом.
– А ты еще латынь помнишь? – спросил Юрай.
– Vale et me ama! Перевести?
– Обижаешь! Будь здоров и люби меня!
– Вообще-то все забыла. Зачем училась, кто бы мне сказал?
* * *
А стройка под Юраем заглохла напрочь. Чей-то досужий ум даже сообразил выковырять этажную кнопочку лифта, дескать, не черта на этом этаже делать. Но через некоторое время этаж снова зашелестел. Правда, тихо, шепотом. Юрай решил – бомжи. Оказались беженцы. По нынешнему времени разницы, считай, никакой.
Уехала за границу Лидия Алексеевна Муратова. Леон Градский, постоянно державший даму под микроскопом, сказал Юраю:
– Вряд ли она вернется, но не бери это на свой счет. Дама просто устала. Не молоденькая ведь, сколько же можно гулять по лезвию…
– У нас сколько угодно, – ответил Юрай. – Самое их время.
– Это твоя точка зрения, и она правильная. Но ты допускаешь, что покоя может хотеть самая отпетая сволочь, что страх, пусть даже гипотетический, он все-таки где-то в душе фонит и фонит… Я говорю тебе это ответственно: криминальный разгул утомителен не только нам. Им – тоже. Им уже хочется покоя. Они уже готовы отсечь головы новой популяции жулья, чтоб стало «хорошо».
– Кому хорошо?
– Им. Укоренившимся среди нормальных людей. Ты не думай, что это мелочь… У них рождаются дети, они уже сами стесняются старых дружбанов, да что я тебе объясняю? Психология ведь по твоей части, потому пойми и прости свою врагиню Лидию Алексеевну. Тем более, что она ни в чем не замарана. Юридически. Ни в чем.
– Она же ждала его в машине, когда я ловил Севу на сапоги.
– Ну и что? Она даже не отрицает, что он ее возлюбленный. Куда только не отвезешь любимого и не подождешь. Ставь, Юрай, точку. Ты хорошо поработал. Твою бы энергию да в мирных целях. Но все. Дело закрылось. Я проверил. Смерть твоего Лоди – несчастный случай.
– Зачем же меня пужали в милиции?
– И еще попугают. Ты на крючке остался. В какие блокноты-компьютеры ты вписан, даже предугадать невозможно, поэтому я тебе и говорю – все. Партия сыграна вничью, что меня, кстати, и беспокоит. Лучше бы ты проиграл вчистую. Но на твоей совести есть смерть, и это всегда опасный момент.
– А на их совести четыре смерти.
– Да кто же считает эти смерти? Юрай! Замолкни! Затихни! Успокойся! Все, что мог, ты уже совершил. Езжай в отпуск.
И Юрай поехал к маме.
* * *
На три дня хватило маминого терпения. На четвертый, жаря яичницу, мама тихо сказала, не глядя ему в лицо:
– Знаешь, ты мне лучше сам скажи все плохое про себя, чтоб я не думала еще худшего. А то ты молчишь, а я решу, что ты человека убил. Скажи все плохое, Юрай, скажи.
Поедание этой яичницы могло бы попасть в учебник по самой тонкой дипломатии. Юрай подробно рассказал парочку журналистских историй, которые «душу вынули». Об аллергии от стройки в подъезде. «Такая едучая у них краска, сначала даже вкусно пахнет, а потом не отчихаешься». Про грипп: «Я тебе не писал, но так поносил в зубах. Зверь прямо». По реакции мамы – слушает, но молчит, за фразу не цепляется, дополнительных вопросов не задает – Юрай понял: номер не проходит. Ни работу, ни чих хоть на аллергию, хоть на грипп не считает она достаточным основанием «такого вида сына». Еще немного, и она как бы в шутку, а у Юрая сердце ухнет, скажет: «Нет, сыночек, признавайся – убил человека?» Вот тогда, а можно сказать и вдруг, ни с того ни с сего, Юрай ляпнул про Нелку: встретились, мол, через время и оказалось – именно она нужна.
