– А жизни нету, – впопад ответила она ему. – Жизни нету как таковой.
Она замолчала и стала смотреть сквозь Юрая в пространство, которое как таковое пространством не было: за Юраем – коричневый шкаф, за шкафом была стена, за стеной – решетка, за решеткой – стена, далее решетка и др. и пр. Одним словом, психушка, и все дела. Какая же жизнь… Какое пространство…
«Почему я все время сбиваюсь с толку? – думал Юрай. – У врача пьющий муж. Или нездоровый ребенок. Каково ей с этим своим больным личным миром обретаться в еще более больном общем мире. А если учесть, что психушка (как таковая – за-за!) находится не в эдеме, а тоже в больном мире, то ведь сказиться дело наипростейшее».
Самым своим вежливым голосом Юрай попросил доктора разрешения поговорить с больным приятелем.
– Поговорить! – засмеялась врач. – Вы сказанули!
Лодя тупо сидел на кровати, свесив длинные ухватистые руки между колен. У него была бородка – козлятистая такая, а волос на голове стало как раз меньше, чем тогда, летом. Но это объяснялось простейшим образом: всю палату стриг один парикмахер, безусловно, творец парикмахерского дела. Чубчики у всех были ровные, а уши росли в высоко обстриженных лунках. Лодя тускло смотрел на Юрая. Взгляд его был странен. Не со стороны, не из другого мира, не из глубин больной души, а как бы из ничего, из бесконечности: он не поглощал, не отражал, не был темным, светлым, он был… то есть его как бы не было вообще. И он в то же время был. Взгляд… «Таблетки, – подумал Юрай. – Мужика задавили таблетками!»
– Ты меня помнишь? – спросил он Лодю. – Знаешь, кто я?
Ни один волосок козлятистой бороденки не дрогнул. Ни один. Юрай взял безжизненную ладонь, висевшую как плеть. Рука себя не держала, потому и была тяжелой. «Когда человек умирает… – подумал Юрай, – он весит больше себя самого. У него одно притяжение – земное. Сумасшедшие – это потерявшие небесное притяжение люди. И еще есть блаженные… Эти потеряли земное…»
Юрай не то думал, не то бормотал, держа в руках чужую руку. А человек продолжал сидеть неподвижно, оберегая свой безумный покой и боясь вмешательства разумной, но очень уж активной силы. Лодя напрягся и тихо застонал. Чего этот разумник лезет к душевнобольному и развязывает ему тесемки на рубахе? Что это он ищет на его груди? Какие следы? Волосики на груди Лоди совсем обвисли и обседели. А ведь было время. Было… Ишь как выбито у ныне увялых корней. Игорь + Лена. От сосочка до сосочка. Коромыслищем.
– Не дрожи, мужик! – весело сказал Юрай. – Не обижу.
Очень похож этот бедолага на Лодю. Очень. Если не придираться. Чего он, Юрай, руку его взял? А чтоб за запястье подержаться, на котором тоже синели знаки бывших не то букв, не то цифр. У Лоди же было чистое, сверкающее белизной отснятой «Сейки» запястье. Юраю его никогда не забыть. Он этой рукой был бит. Захотелось и тесемки рубашки развязать. На случай. На всякий… Игорь + Лена.
На кого же рассчитана эта грубая и бездарная подстава, которую может разоблачить первый попавший участковый, не говоря уже о нормальной службе сыска. Рассчитано на идиота. На него, Юрия Райкова. И для него единственного нашли вполне подходящего по экстерьеру сумасшедшего, даже отрастили ему козлиную бороду. Фигуранту-то без разницы, хоть кто он, хоть где он. В сущности, махинация на уровне бумаг. Одна больница, другая… За свой же счет перевозка, господа, какие претензии! Дурачок Юрайчик пальчиком диск покрутит – выяснит больницу. Очень хорошо. Придет в гости – тоже неплохо. Посмотрит издали… Найдет в глазыньках непролазную бесконечность? Найдет. Ах, Юрай, Юрай! Не стыдно ли вам?
Завязочки, тесемочки… Понесли же его черти…
И что теперь?
– Больной, который числится у вас Румянцевым, не Румянцев. Это не он…
Она продолжала смотреть в шкаф-стену-решетку. Врач.
– Никто никогда своих не узнает. Никто, – ответила она. – Всем кажется, что их сумасшедшие лучше. Что они не такие. А они, товарищ, или как вас теперь называть, именно такие. И имейте мужество это признать. А то приходят и тут же отказываются. Ишь, хитрованы какие!
Врач засмеялась от собственного ума и прямоты и подмигнула Юраю понимающим глазом. Даже настроение у нее поднялось. Хрястнула, вставая, коленками и выпустила Юрая на волю.
* * *
Пришло письмо от мамы. «Все путем, да, кстати, тебе это интересно. Сева Румянцев где-то в московской больнице, у него тяжелый нервный срыв, родители места себе не находят – такой был здоровый мужчина!»
Значит, или настоящий Лодя на самом деле в другой больнице, или его родители «в игре». Не давала покоя мысль, что с ним, Юраем, обращаются как с полоумным. Ведь подстава в больнице не была стопроцентной, из нее сразу торчали уши и буквы… Один заход в милицию – и пошла писать губерния. Не «тот» человек, а где «тот»? Даже не надо много усилий, одними телефонными звонками можно было поднять такой хипеж… Юрай тянулся к телефону, ну звони, балда, звони… Разворошили гадюшник.
Но сама рука останавливалась на полпути. Дурак, говорила рука. Ведь именно на это рассчитано! На твою первую примитивную реакцию. И в ответ на нее уже где-то приготовлены бумажки, объясняющие «недоразумение», и уже настоящий Лодя, без козлиной бороды и татуировки, будет предъявлен кому надо, и будет он в этом предъявлении непорочен, как младенец, ибо болен. Его как положили – так он и лежит с нервным срывом, и никуда с места не трогали, а путаница в бумагах – он-то при чем?! – черт ее знает, откуда. Он, Юрай, патологический склочник, прицепился к больному человеку, а тот и на самом деле больной, кранк по-немецки, и лежит с такого и по такое. Нате, смотрите… И уже не связать никогда Лодю с Михайлой, а о девушках, канувших летом, вообще говорить не будем. Их каждый день канет и канет несчитанное количество.
Поэтому начни он звонить, все кончится одним: его собственными неприятностями. И степень их могла быть разной. Между прочим, одну работу он уже терял.
Подстава, размышлял Юрай, имела и другой смысл. Фальшивым Лодей ему предлагали выйти из игры с чистой совестью. Человек спятил. Какие после этого суды и следствия? Кому? И зачем? Совестливому правдоискателю вполне комфортно можно жить с мыслью, что Лодя уже наказан. Какого тебе рожна, Юрай? Какого? Одним словом, прими, как факт, больного Лодю и смирись. Или побряцай оружием, но тоже смирись. Но тогда уже с позором.
Юрай позвонил Лидии Алексеевне, сказал, что видел Лодю, что он «на себя не похож» – понимай, как знаешь, что больница произвела на него «ужасающее впечатление» и как это она, Лидия Алексеевна, с ее связями и размахом, запихнула бывшего своего друга, амиго по-испански, в такую дыру, вот и люби ее после этого…
– Идите к черту, – тускло ответила Лидия Алексеевна. – Я уже поняла, что от мальчиков из российских глубин неприятностей много, а удовольствия чуть. Поэтому прошу вас исчезнуть навсегда.
Трубка была брошена, но теперь Юрай тихонько потирал руки. Ура… Тихое ура! Теперь они успокоятся. Теперь, когда уже нет Михайлы, Юраю приходится бояться за маму и тетку. Поэтому он позвонил Лидии Алексеевне и сдался. Он такой, он слабый… Не надо его травить никакой гадостью – сам умрет.
