– Это не мой грех, а грех советской власти, – не соглашался он. – Мы с ней не могли жить в паре. Понимаешь?
– Я тоже не мог. Я видел коллективизацию в Мордовии. Видел сосланных, умирающих от холода калмыков, ингушей, чеченцев. Какое наказание может искупить это? Вся советская власть должна валяться в ногах у людей и выть от мук совести. Но она тихо и безнаказанно слиняла. Винить власть – это все равно что винить погоду. Кому ты предъявишь счет? Богатому идиоту?
– Никуда она не слиняла. Перевернулась наизнанку. И ей надо дать понять, что осталась память.
– Не поймут. Скажут – не они. У них сын за отца не отвечает.
– Не они? А Чечня? А бездомные дети? Сколько их? Кто считал?
– А ты считал тех, кто при этом чувствует себя счастливым?
– Предлагаешь приноровиться?
– Я не хочу, чтобы ты пропал. Ты мне родной, а власть я имел в виду. Я не хочу, чтобы ты шел к ней с топором. Я не за власть, я за тебя... Да, Луганские и иже с ними прихватили эту землю, да, они командуют парадом. Так не ходи на парад, отойди в сторону...
– Няня Маруся так кричала в огне и одновременно выталкивала Олечку.
– Ты рассказывал. Ты отрезал голову... Хватит! Там родились дети. А вдруг они замечательные? А вдруг они Пушкины?
– Разве бывает такое «вдруг»? Разве такое чрево не рождает гадов?
...Он внимательно смотрел на детей – старшую и младшенькую. Старшая была красавица и била ногой собак. Они ненавидели ее, она проходила мимо – и они тихо рычали. Дети – Пушкины?..
Младшенькая была светлая, как солнышко. Она шла к нему на руки, и тогда кричала уже мать:
– Не смейте трогать ребенка! Он не про вашу честь.
Больше, чем коммунисты и советская власть, никто не кричал о справедливости и равенстве. А лизоблюды-попы подпевали им. И во всем этом была самая большая мерзость. Теперь пришли эти. «Мы в своем праве», – сказали они.
Он тоже в своем праве и поступит так, как считает справедливым. И он ждал своего часа.
Наконец Мирон получил телеграмму. «Будем Астрахани двадцатого плюс минус два дня».
– Почту не носят уже два года. Я думала, ты давно умер.
– Он как цунами. Без объявления и предупреждения, – сказал инвалид.
– Вещи у вас собраны?
– У нас нет вещей, – ответила Оля. – Все проели. Посмотри, даже лебеды нет. Вот ребенка, крест святой, покормить нечем.
– Там у нее в сумочке есть печенье и вода. Собирайтесь тогда с духом.
– Я не уверена, что и он у нас есть.
– Как ты меня возьмешь? – засмеялся инвалид. – Под мышки и вверх?
– Не твои дела, – сказал он. – Я скоро вернусь.
– Куда ты? – закричала сестра. – Нам не сохранить ребенка.
– Я буду через час.
Он вернулся через два часа на большой легковой машине. Собственно, это было самое трудное – найти на пятачке, где расположилась «администрация по ликвидации деревни», подходящую для инвалида машину, чтобы в нее можно было войти и выйти. Культя правой ноги не сгибалась и торчала в одном положении.
Машина принадлежала бригадиру экскаваторщиков. Сегодня все должны были закончить, но оказалось, не готова школа, куда должны были переселить тех, кто еще оставался. Дело откладывалось на сутки, и бригадир весь исходил злостью. Но тут ему предложили пятьсот долларов за извоз. Это были для него хорошие деньги, больше десяти тысяч рублей, ближе даже к пятнадцати. Он согласился не то что сразу, а раньше, чем ему сказали, куда ехать. От бригадира он узнал, что деревню сносят под коттеджи для богатых ростовчан. «Здесь будет город-сад», – сказал бригадир.
– А куда людей?
– Какие это люди? Умные давно убежали, остались дураки и старики. Запихнут куда-нибудь, чтоб скорей померли. Таких, как ты, чтоб забирали, я ни разу не видел. Ты случайно не с прибабахом?
– Она мне сестра.
Бригадир засмеялся:
– Ну и что? Тут столько отцов и матерей плакало, столько телеграмм отбивалось. С концами...
Опустим рассказ о посадке в машину и о самой поездке. Были проблемы с туалетом. Инвалид стеснялся писать в грелку, но куда же денешься. В нужном месте они были уже вечером. Поезд в Астрахань уходил ночью. Там же, на вокзале, он дал телеграмму Мирону.
В Астрахани их встречали люди Мирона на правильной машине.
Мирон смотрел на женщину, которую когда-то себе намечтал и ждал. Но тогда его обманули. Сейчас старая, измученная тетка смотрела дом, в котором ей предстояло жить, и неожиданно для всех она тихо встала на колени.
Мирон поднял ее, два старых тела прижались друг к другу. Инвалид уже сидел в новехонькой, со всякими прибамбасами, коляске, а девочка спрашивала, скоро ли приедет мама.
– Скоро, скоро, – врал он ей, и неправильные слезы лились и лились. Что он ей скажет завтра? Послезавтра? Все его деяние по восстановлению хоть какой-то справедливости меркло перед этим простым детским вопросом о маме.
– Ладно, – сказал Мирон, хлопая его по плечу. – Что сделано, того не вернешь. Надо, чтоб ребенок никогда не узнал твоей правды. Чтобы она потом не придумала против твоей свою. Все! Приехали! И будем жить.
На другой день он предстал перед людьми бритый и чистый. И Ольга сказала:
– Такой ты моложе меня смотришься.
– А то... – ответил он и продолжил: – У меня для тебя есть новость. Между прочим, уже старая. Может, даже устарелая, надо проверить в Интернете.
И он рассказал, что в Москве собирается клан Луганских, что их оказалось больше двадцати человек и они собираются писать историю их фамилии. Из Луганских вышел даже немецкий писатель, некто Макс Визен, он и берется за это дело. И у них будет большой сбор.
– Пойдем посмотрим в Интернете когда.
Оказалось, через два месяца. Бал в Гостином Дворе. Желательно всем Луганским принести с собой какие-никакие документы и реликвии, фотографии, хороши были бы истории в письменном виде типа автобиографий.
– Я поеду, – сказал он.
– На этот раз нет, – ответил Мирон. – Ты неадекватен.
– Я в порядке. Я повинюсь.
– Тоже глупо. Можешь вызвать чью-то запрятанную ненависть.
– Я излечился.
Он не стал говорить о том, что слова девочки о матери повергли его в прах и он больше не мститель.
– Я еще посмотрю на тебя, – сказал Мирон. – Ты вздорный старик, с тебя станется...
– Нет. Просто мне есть что предложить. У меня есть реликвия.
– А! – сказал Мирон. – Старинная фотография?
– Я передам ее потом девочке.
– Кстати, я так и не уточнил. Ее на самом деле зовут Оля? Или у тебя путаница в голове?
