Поднимали это три человека: сам Голубев, председатель Гуманитарного фонда Миша Ромм и ваша покорная слуга. Со всей страны на пару недель были собраны представители нового искусства, расселены по гостиницам, накормлены по ресторанам и организованы в вечера, дискуссии и семинары. На мне была театральная мастерская, состоящая из застольных спектаклей новой драматургической компании и улаживания конфликтов. А конфликты росли как грибы.
Первый вечер в филармонии мы построили как парад звёзд. Покойная поэтесса Нина Искренко изображала хепенинг, читая стихи «к мужчине» и кидаясь в зал пустыми пивными банками. Потом перешла к иллюстрированию стихов расстёгиванием кофточки, доведя процесс до демонстрации живота и груди.
Вслед за ней Олег Хлебников читал жалобные стихи про то, как русские девки уезжают в Израиль. Авангардистка Ры Никонова с голыми плечами в цветастых колготках и нарукавниках диких цветов читала стихи из одних гласных и одних согласных, дудела в картонную воронку и извлекала из гортани прочие космические звуки.
Потом господин Пригов завопил стихи десятилетней давности, главный полиндромщик страны Бонифаций начал качаться на занавеске, уличный перфомансист Тиль запрыгал по залу с еловыми ветками в зубах. Сочувствующие визжали и свистели, шокированные краснели и хмурились, а филармонические уборщицы в ужасе крестились на столичных гостей, стоя в дверях.
Вечером участников фестиваля ждало помещение дансинга с накрытыми столами. Быстро набравшись на халяву, господа авангардисты бросались к микрофону с ненормативными текстами, русскими народными песнями и обличительными монологами к своим же андеграундным паханам. Тиль завис под потолком на металлических конструкциях, позируя телевидению. Началось битьё бутылок, и два авангардиста вынесли на эстраду на стуле спящего третьего. Тот не то чтобы проснулся, но начал обильно извергать из своего желудка выпитое и съеденное. Корешей это так возбудило, что они начали танцевать вокруг него на битых стёклах и извергнутом. Пожилые литературоведки тащили в номера наименее пьяных и наиболее пригодных поэтов, молодые трепетные авангардистки распевали матерные частушки и гимн Советского Союза.
Как организаторы, мы с Голубевым больше всего боялись начала битья стёкол, поскольку бюджет фестиваля не был на это рассчитан, и стали агитировать еще держащихся на ногах представителей творческой элиты возложить цветы к памятнику Пушкина. Горстка их таки была доведена до «солнца русской поэзии», путь к которому усеялся нетрезвыми телами, как Куликово поле трупами. Возле Пушкина, несмотря на униженные просьбы телегруппы, авангардисты не сумели выдавить из себя ничего, кроме унылых тривиальностей, восторженного пьяного скотства и глубокой нежности к самим себе.
Как человек, выросший в атмосфере театрального стёба, я была глубоко разочарована. А как мать Петра и Павла, расстроена — я привезла сыновей на фестиваль за свой счёт, чтобы показать им праздник нового искусства.
Ворвавшаяся ко мне в номер администраторша долго орала, что они видели фарцовщиков, проституток, партработников, спортсменов, но такого… такого даже не предполагали.
В ночной оргии не было ни меры, ни вкуса. Какую-то служащую гостиницы поэты закатали в ковёр, какую-то пытались изнасиловать. Драк было не сосчитать. Крали и ломали всё, что плохо и хорошо лежало, одновременно с этим совершенно искренне представляясь персоналу национальным культурным достоянием.
На второй день персонажи очертились ещё ярче. Кроме возлияний их интересовало, в достаточно ли престижном месте прозвучат их бессмертные строки относительно собутыльников. Один, например, отказался читать свои стихи в музее, мотивируя тем, что музей — в здании церкви, стихи — похабные, а он человек глубоко религиозный. Второй, на четвереньках вползший в поезд ещё в Москве, ехал с докладом «Метафизика авангарда», но по пьяни потерял сумку с текстом, и видел свою роль на фестивале в попытках вломиться в гостиничный номер спортсменок, откуда неизменно вылетал с синяком и воплем «Суки, не дают русскому поэту!»
Третий сутками обучал американского поэта фразе «Поспособствуйте тремя рубчиками на опохмел!» Четвёртый в белой горячке твердил, что он подпольный миллионер, тайный брокер фирмы «Алиса» и скоро скупит всю поэзию. Четвёртый добыл трёхлитровую банку бормотухи и бегал по номерам, предлагая всем отхлёбывать, символизируя глубокое поэтическое братство. Пятый, разувшись, водил на верёвочке шестого, читавшего матерные стихи… Как мы шутили об этом к концу фестиваля, перефразируя тезис о некрасивых женщинах: не бывает плохой поэзии, бывает просто мало водки.
Когда всё это действо на финале погружалось в вагоны, билетов оказалось значительно больше, чем поэтов. Отчаявшись, Саша Голубев начал пересчитывать представителей нового искусства. В этот момент в вагон вносили глубоко алкоголизированного представителя «Эха Москвы», завопившего: «Поэтов считать по головам не позволю!», и тут же заснувшего до Москвы.
Умом я понимала, что выздоровление от соцреализма лежит через операционный прорыв гнойников. Но именно в Смоленске резко поняла, что образ сестры милосердия в гнойной хирургии совсем не то, к чему я всю жизнь себя готовила.
Странный скандал произошёл после фестиваля. Моя близкая приятельница замечательный критик Алёна Злобина, иногда печатающаяся под псевдонимом Ангелевич, написала обо всём этом статью. Среди описаний карнавала был отмечен и номер Нины Искренко, о котором было сказано, что поэтесса показывала «вялый живот и не лучшую в мире грудь». Нина пришла в неистовство и потребовала, чтобы все авангардистские генералы, типа Ерёменко и Пригова, заклеймили позором критика, что и было сделано. И в газете «Московский комсомолец» появилось совершенно идиотское письмо про то, чтобы критик Ангелевич не смела нападать на талант поэтессы Нины Искренко. Большая часть подписантов не ездила на фестиваль, а поставила свои подписи «по телефону», что омерзительно сильно напоминало «Пастернака не читал, но осуждаю».
Мне позвонили из газеты и попросили написать, что думаю. Я написала, что одинаково уважаю творческую свободу Нины Искренко, желающую устраивать стриптиз во время чтения стихов, и творческую свободу Алёны Злобиной-Ангелевич, желающую это комментировать. И что я против создания зоны новых неприкасаемых для критики, и непонятно, нужно ли было завоёвывать гласность, чтобы затыкать неугодные рецензии коллективными письмами. И, как ведущая вечера в смоленской филармонии, заверила, что Нина демонстрировала не лучшие, но и не худшие, на мой взгляд, грудь и живот.
Когда статья уже была набрана, я случайно встретилась с Ниной Искренко в ресторане ЦДЛ. Сказала о завтрашней статье, и вдруг она заплакала и попросила, чтобы статья не выходила. Вид слёз сломал меня, я побежала звонить и как-то уговорила снять материал. А вскоре стало известно, что сразу после фестиваля у Нины обнаружили рак груди. Потом она умерла.
Это была печальная история о великолепной поэтессе и недолюбленной женщине, считавшейся в компании своим парнем, почти не умеющей строить отношения с женщинами; так и не успевшей толком пожить «в российской свободе». Стилистика стриптиза совершенно не соответствовала Нининому способу осваивать аудиторию. На фестивале она ещё не знала диагноза. Это было предчувствие, вырвавшееся пластическим криком: «Ну, вы, кретины, я ведь красивая женщина! Хоть сейчас увидьте это!». Не увидели… Как всегда опоздали.
