На пути в Англию мы поболтались в Варшаве. Там я сдуру купила, не успев померить, роскошные джинсовые сапоги. Они оказались на размер меньше, и я повесила на универсаме объявление «Меняю джинсовые сапоги 36 размера на что-нибудь полезное или забавное». Подобными воззваниями были завешаны все заборы — деньги в этот момент ничего не стоили, и люди ориентировались на натуральный обмен.
По сапоги пришла девушка, чуть моложе меня. Такая милая филфаковка в сильной истерике по поводу приближающегося отъезда с детьми в Америку. Муж, немолодой художник, оставался здесь, а она бежала спасаться не от трудностей переходного периода, а от сниженной в ходе брака самооценки. Сапоги были точно на неё.
— Я готова предложить в обмен на них кофемолку, — сказала филфаковка.
— Но у нас никто не пьёт кофе, — пожала я плечами.
— Ну, пожалуйста, мне это так важно. Я прилечу в Америку и сойду по трапу в этих сапогах! И у меня начнётся новая жизнь! — канючила она.
— Кофемолка так кофемолка, — сдалась я, они все так сильно мучались по поводу отъезда, что генерировали чувство вины у остающихся.
Я отдала сапоги, а за кофемолкой мы с мужем собирались зайти к ней вечером, гуляя с собакой. Она жила в одной автобусной остановке от нас, в такой же башне, окна смотрели друг на друга, и, стоя на балконах, можно было перемахиваться флажками. В квартире была та самая аура, от которой чернеют и жухнут за день цветы. Коробки с детскими игрушками, стопка книг для разрешения на вывоз и т. д. Она металась от стены к стене, торопливо исповедуясь нам как свеженьким слушателям, смахивала слёзы и искала кофемолку в завалах одежды. Но дело было не в этом… Дело было в том, что я совершенно отчётливо понимала, что уже была здесь, хотя, клянусь, никогда в жизни не переступала порога не только этой квартиры, но и асфальта этого квартала. Я понимала, что почему-то уже знаю эти вещи, этот воздух. Эти картины на стенах, этот порядок книг на полках.
Когда наш переезд на улицу Усачёва перешёл в стадию паковки вещей и связывания книг в пачки, в Доме литераторов ко мне подошёл знакомый романист и подарил только что вышедшую книгу. На титульном листе была указана фамилия художника, моего первого возлюбленного.
— Я с ним когда-то давно общалась. Как он? — спросила я.
— Богат и знаменит. Музеи покупают его картины. Но он сейчас в депрессии, его бросила жена. Вот телефон, позвони ему, развей тоску, — и он продиктовал номер телефона, находящийся совсем рядом с моим домом.
— И давно он там живёт? — изумилась я.
— Лет десять.
— Надо же, а я именно сейчас оттуда переезжаю.
Любопытство раздирало пополам. Но как могло получиться, что, живя бок о бок, за десять лет мы ни разу не увиделись? Жалко, могли бы по-соседски дружить семьями… Значит, его бросила старая жена, на которую я по юношеской невоздержанности ополчилась почти двадцать лет назад!
В этот момент я собиралась издавать переведённую на русский и адаптированную к российским реалиям книгу своего английского троюродного брата, профессора-натуропата Питера Дедмана. Уже нашла двух пожилых пираток, организовавших издательство «Культура и традиции» (впоследствии они нагло обокрали меня и Питера на издании книжки). Но с иллюстрациями ещё было неясно. Я позвонила художнику и стала официальным тоном склонять его к сотрудничеству.
— Я живописец, — злобно сказал он. — Я оформил всего одну книгу в жизни своему другу. Мне это неинтересно. Особенно в данный период жизни. Больше не звоните, это бесполезно.
— Я бы хотела встретиться с вами, мне кажется, это может повлиять на ваше решение, — промурлыкала я.
— Ошибаетесь. Как бы вы не были неотразимы, меня это не заинтересует. У меня другой период жизни. Приходите завтра в пять, у меня будет на вас двадцать минут. Записывайте адрес.
Собиралась, как Наташа Ростова на первый бал. Мне были нужны судьбинные разъяснения. Хотелось взрослыми женскими мозгами понять, что же было двадцать лет назад. Я подошла к дому. Это был дом… в который я ходила за кофемолкой. Доехала до соответствующего этажа и похолодела, поняв, что иду в ту самую квартиру. Открыл солидный, но ещё товарный господин, в котором едва угадывался патлатый художник. Вся возвышенная рассеянность конвертировалась в брезгливую раздражённость. Скользнув по мне машинально раздевающим взглядом, пригласил в комнату и подал чаю.
Я ошалела и начала нести что-то про район и погоду. Он мрачно курил. Боже, как он стал стар. Не физически. Старость была не в том, как он сидел, а в том, как он слушал. Я сделала паузу, он посмотрел с обидой и сказал:
— Моя жена уехала в Америку и увезла детей.
— Я знаю, — тактичным голосом ответила я, полагая, что узнал и сокращает дистанцию для обсуждения наболевшего.
— Откуда вы знаете? — напрягся он. Не узнал.
— Случайно познакомились. Ей было очень тяжело уезжать, — попыталась утешить я. — Но ведь здесь дети от первого брака.
— И от первого, и от второго. Дело не в этом! Дело в том, что я взял девочку, студентку, и дал ей всё. Я работал как вол!
— Что же такое надо ежедневно делать с женщиной, чтобы она убежала с двумя маленькими детьми в неведомое от достатка, а главное, от любимого мужа? — спросила я в наглую.
— Она кричала, что я задавил её как личность, что я сделал из неё кухарку, что она хотела заниматься наукой. Какая наука, если у тебя двое детей и муж обеспечивает?
— Двое детей было не только у неё, но и у её мужа. Значит, оба должны были вносить посильный вклад в домашнее хозяйство.
— Но я был состоявшийся художник, а она была никто. Просто красивая девочка!
— Если бы она была «никто», она бы никуда не уехала. Вопрос в том, что она не захотела быть «никем» и даже сумела вырваться из-под давления такого взрослого и опытного деспота.
— Это она вам говорила? — вздрогнул он.
— Нет. Я это сама вижу. Неужели ты меня до сих пор не узнал?
Он уставился изо всех сил, прищурился, потом выдохнул:
— О, господи… Маша! Но у тебя же было совсем другое лицо… И потом, столько лет. Тогда ты была девочка, а теперь — взрослая женщина…
— Да, у меня была сильная травма лица.
— Прости, я плохо помню, но тогда ты куда-то делась. Как хорошо, что пришла, — он взял меня за руку. — Я в жуткой депрессии. Не могу работать, не могу пить, меня не волнуют бабы, мне не хочется жить. Всё время рисую её и детей. Это удивительно. Я ведь и не любил её особенно.
— Ты всё сделал своими руками. Как говорит поэт Вишневский, «живой-то бабой надо заниматься!»
— Знаешь, у меня есть идея одной работы, пойдём, покажу тебе эскизы… — сказал он прошлым голосом. Голосом, которым тогда бесконечно излагал свои творческие проблемы, никогда не спрашивая о моих. А я по желторотости думала, что так и должно быть.
