— Ну ты даёшь, — сказал персонаж. — И что будет дальше?
— Не знаю, — ответила я честно.
Дашка пришла в неистовое волнение. Она была первой наперстницей моих любовных приключений, первой советчицей и первой помощницей.
И вот, через три дня после объявления мужу мы все встретились. Был литературный вечер, на котором выступали персонаж и Дашкин хахаль, фактурный режиссёр и обещающий поэт, закончивший художественную карьеру православным священником. На вечере я была в приметном туалете, персонаж провёл ладонью по изыскам кроя и сказал: «Платье Амаранты!».
Мне стало смешно, мы все тогда ходили обмотанные цитатами из Маркеса и Борхеса. Какая из меня Амаранта? Амаранта, принявшая обет молчания, и я, прощающая всё и сажающая всех себе на шею. Я, Дашка, персонаж и Дашкин хахаль долго ловили такси, чтобы доехать до тёплого места, где можно посидеть.
— Давай отойдём на секунду, — внезапно сказала Дашка упавшим голосом. Мы отошли. — Я тебе должна кое о чём рассказать. Произошла накладка. Ты только ничего не подумай, у меня с ним ничего не было, могу поклясться чем хочешь.
Я ничего не поняла, кроме того, что случилось что-то серьёзное, подошла к персонажу, сказала, что мы с Дашкой уезжаем, что позвоню. Он посмотрел на меня и сказал:
— Пожалуйста, не принимай скоропалительных решений, как ты это любишь.
— Хорошо, — пообещала я.
Мы с Дашкой спустились в метро, сели на лавочку, и она, страшно нервничая, начала излагать.
— В тот день, когда ты всё объявила мужу, я так переживала, что у меня всю ночь болело сердце. А на следующий день надо было куда-то себя деть, чтоб погасить тревогу, и я поехала к твоему. Ты же сама мне разрешила у него иногда ночевать. Мы с ним пошли в гости, там сильно напились, еле добрались обратно. Приходим, а там хозяин квартиры, говорит, мол, у меня проблемы, мне надо переночевать здесь. Ну, в той комнате, где я обычно ночевала. И мне ничего не осталось делать, кроме как лечь с твоим в одной комнате. Мы ещё выпили, я постелила себе на полу, а он заснул на диване.
— А почему тебе не пришло в голову поехать ночевать в другое место? Например, к себе домой, или к своей маме, или, на худой конец, ко мне? — удивилась я.
— Я устала.
— До какого же состояния ты его напоила, что он лёг на кровати, а тебе предложил пол, а не наоборот? Это не в его характере, — недоумевала я.
— Сильно. Мы ведь так переживали за тебя, как всё сложится, весь день обсуждали. А потом так получилось, что он начал ко мне приставать. И даже говорил, что ты ему больше не нужна. Но я сказала, что подруга для меня главное.
— Подожди, подожди. Целый день вы обсуждали мою ситуацию, а ночью он сообщил, что я ему больше не нужна? — у меня концы не складывались с концами. Я видела, что Дашка врёт. — И ты, самая близкая подруга, три дня думала, рассказать мне об этом или нет?
— Я боялась, что ты мне не поверишь? — зашмыгала она носом.
— Но тебе не кажется странным, что, когда я оказываюсь в экстремальной ситуации, когда я сообщаю мужу о том, что не собираюсь жить с ним дальше, ты, моя самая близкая подруга, прёшься к моему мужику, напиваешься с ним в гостях, стелешься с ним в одной комнате и что-то инсценируешь?
— Но во всём виновато стечение обстоятельств. Ты сама меня туда поселила, если б я хотела с ним трахнуться, я могла бы сделать это раньше.
— Всё, — сказала я. — До свидания. Я еду домой.
— А я? — спросила Дашка.
— Куда едешь ты, меня больше не волнует, — пояснила я.
— Но к маме мне уже поздно ехать, а к себе я не хочу, ты же знаешь, как опасно там возвращаться ночью, — возмутилась Дашка, всё ещё не понимающая, что я уволила её из любимых дочек-подружек.
— Твои проблемы, — сказала я и села в поезд. Мозги у меня перегрелись. Всю дорогу в них пульсировала фраза «платье Амаранты». У меня есть кондовый способ психологической защиты. Человек может долго доставать меня, долго мочиться мне на голову и при этом бить на жалость и чувство долга. Я долго терплю, а потом вдруг что-то лопается, я ухожу и плотно закрываю дверь. Вернуть меня нельзя в принципе. Это не гордыня, как у Амаранты, мне просто больше не интересно.
Я пришла домой и впала в жуткую депрессию. Было понятно, что если возлюбленный и виноват, то процентов на пять, но мне не интересно было считать проценты, потому что «жена Цезаря должна быть выше подозрений». Головой я понимала, что надо пить транквилизаторы, но решила, что справлюсь без этого. Я ходила как сомнамбула, почти ничего не ела, механически отправляла детей в школу, кормила обедом, проверяла уроки. Я не могла писать, читать и смотреть телевизор, при каждой удобной минутке я шла в спальню, сворачивалась калачиком и тупо смотрела в стену.
— В моей жизни кое-что изменилось, — сказала я мужу, но он и сам видел, и сам всё понимал. — Я никуда не ухожу от тебя. Хочешь, принимай это, хочешь, не принимай. Это уж твоё решение. Одна просьба, ни Дашке, ни ему, пожалуйста, не подзывай меня к телефону.
Он кивнул и сохранил ледяное молчание.
Дашка обрывала телефоны знакомых, жаловалась моей маме, требовала, чтоб на меня повлияли потому, что она без меня пропадёт. Короче, вела себя как брошенная жена, явившаяся ябедничать на бросившего мужа в местком. Она часами проговаривала со всеми подробности безобидной мизансцены в ночной комнате, требовала у всех экспертной оценки своей невиновности, но было поздно. Мне всё стало до фонаря.
Виновник истории пытался разобраться, хотя и не пытался оправдываться, поскольку не понимал, в чём именно его обвиняют. Решил, что я взбрыкнула в браке, потом испугалась и решила открутить обратно. Дашка требовала, чтобы он вернул меня к ней. Я попросила его больше не звонить и пообещала сделать это сама, когда придёт время. Он понял, что я должна остынуть. И я остыла, но, увы, в принципе. Через год, совершенно придя в себя, из академического интереса оказалась в его объятиях. И в ужасе обнаружила, что мне больше не интересны его глаза, его слова, его руки, его тело. Я не понимала, куда всё делось. Я не думала, что мелкие предательские поступки оказывают такое сильное действие на эрогенные зоны.
— Как жалко, — сказала я ему. — Вроде всё то же самое, а отличается от прежнего, как роман от его экранизации.
Дашка долго страдала, потом прилепилась к кому-то другому. Впрочем, жизнь наказала её так жестоко, что мне даже больно об этом говорить. Возлюбленный тоже сильно деградировал, и мало кто из людей, увидевших его нынче, поверит, что из-за него рушились судьбы. Я часто спрашиваю: «А если бы?». Ведь я опустила занавес не из-за страха развода и начала новой жизни, не из-за ревности, не из-за исчерпанности любви. Я почему-то всё время представляла себе, как Дашка в течение трёх дней прокручивает в голове варианты истории, дожимая их до максимальной выгодности собственного образа, и меня охватывало чувство парализовывающей брезгливости.
Это чувство, сформированное в больницах и интернате под чтение русской классики, часто обламывало мне важные сюжеты, отправляло на разрыв с близкими людьми, лишало карьерных успехов. Меня обвиняли в максимализме и нетерпимости, но я видела, что происходит с людьми, лишёнными этого инстинкта самосохранения. Я точно знала, что тот человек был предназначен мне богом, но помойка, устроенная закомплексовавшей Дашкой именно в дни экстремала, и то, что он позволил себе краешком оказаться в этой помойке, делала из всей истории осетрину второй свежести.
