— А почему без обезболивания?
— А это не больно. Она просто испугалась, — ответила тётя.
— Ей было очень больно, — сказал Саша. — Я еле удержал её.
— Тебе показалось. И вообще, у нас инструкция есть о том, что ей не больно. Нечего тут московские порядки наводить. Лучше своих приведите, а то они из простуд не вылезают, — напомнила тётя.
— Чтобы с ними была та же живодёрня? — спросила я.
— Ну, они же мне родственники. Им сделаем в лучшем виде, с обезболиванием и отдельной палатой.
История впечатлила. Мне всё время снилась кричащая девочка. Я тосковала и страдала среди ослепительных пейзажей и громогласных грубых соседей так сильно, что пьеса «Уравнение с двумя известными», которую я написала за этот месяц, оказалась чернее украинской ночи.
Я написала триллер. Но это был феминистский триллер, а этого слова тогда ни я, ни страна не употребляли. На пятом этаже ВТО сидели машинистки и держали чёрный рынок драматургии. Пьесы с цензурным разрешением распространял кондовый ВААП. Такие совковые кирпичи, рекомендованные министерством для постановки в театрах. Они оседали мёртвым грузом, их никто не читал. Разве что для «датских» спектаклей — спектаклей к датам — выуживалась какая-нибудь совковая мертвечина. Вся московская и командировочная театральная общественность бегала в крохотную комнатку машинисток за новеньким. Машинистки давали почитать, а за пять рублей продавали экземпляр новенького, поддерживая информационную непрерывность театральной жизни.
Кто-то привёл меня к машинисткам с пьесой «Уравнение с двумя известными». Мне было двадцать пять, и тётеньки посмотрели на меня с ужасом. Прочитали, распечатали и сказали, что не помнят, чтоб пьеса молодого автора так хорошо расходилась по театрам, тем более про аборты. Они-то, как женщины, сами знают, что всё в пьесе правда, но странно, что режиссёры это почувствовали. Театры покупали текст, звонили, спрашивали, прошла ли пьеса цензуру, и тут же остывали.
После «Уравнения с двумя известными» я решила написать пьесу о милиции. Как раз украли детские велосипеды. Велосипеды были дорогие и легко опознаваемые, потому что Саша в них что-то переделывал. Написали заявление в милицию. Крепенький следователь расспросил о подробностях, а через пару месяцев накрыл на чердаке соседнего дома банду, которой хороводил взрослый, а дети крали для него велосипеды.
Мы были очень признательны, а я, представившись молодым писателем, попросила взять меня на дежурство. Следователь, положивший на меня глаз, согласился.
Шла антиалкогольная компания, и он взял меня на обыск по самогону. Всё было как в плохом кино, человек пять в форме с оружием и следователь в штатском, прикрывающий меня своим телом, ворвались в квартиру. Грязные пьяные мужики, накрашенные злобные бабы и худые, оборванные дети. Весь дом был перевёрнут. Самогонный аппарат оказался в огромном аквариуме под грудой нечищенных водорослей. На стол выложили паспорта присутствующих, пухлые от прописок, никогда не видала таких паспортов.
— Не трожь, гражданин начальник, мово Ванюшу! — заголосила толстая тётка в кримплене и золоте.
— Сделаю я тебе, птица, небо в мелкую клеточку, высоко не полетаешь, — ответил следователь.
Всё бы ничего, но Ванюша, находящийся в розыске, сделал неосторожное движение в мою сторону, точнее, в сторону двери, у которой я стояла. И вся опергруппа бросилась на него — не дай бог, зазнобу начальника поцарапает.
— Видите, тут опасно. Будете сидеть в машине, я не имею права рисковать, — сказал следователь. И больше ничего, кроме ночного Ясенева и подобранных на дороге пьяных, мне не обломилось. Малый он был неразговорчивый: «На флоте я был боцманом. На якоре стоим, скучно, ребята подзорку на женскую раздевалку наведут и сидят как телевизор смотрят, увеличение-то электронное. А бабы далеко, им и в голову не придёт. Милиция из меня человека сделала, мне, кроме как в милиции, больше нигде работать нельзя — загуляю. Хотите, я вас со старушкой познакомлю, помогает на общественных началах, баба Настя. Вооружённого рецидивиста берёт голыми руками. Человека насквозь видит, в нашем универсаме следит за порядком. За границей камеры, а у нас бабы Насти. Я с детства трус был страшный, первый раз когда пьяного забирал, я перед ним десять раз извинился. А эта, армию сомнёт — не почешется. Вы б хоть дали почитать, чего пишете».
Сдуру я дала пьесу «Уравнение». На следующий день он привёз её обратно и был очень холоден.
— Пьеса ваша не понравилась, и вообще от вас подальше надо держаться. Вы если так про милицию всю правду напишете, не только вам голову сшибут, но и всем консультантам. Мы там все до кишок повязаны, выйти из игры можно только трупом. И прошу о том, что я вам показывал ночное дежурство, особенно не распространяться, у меня дети.
По статусу я была домохозяйка, пописывающая пьески.
Поэтическая карьера подходила к финалу. Сначала всё было красиво, я участвовала в поэтических вечерах и, видимо, мило смотрелась. Потом меня напечатали журналы «Москва» и «Новый мир». Это было к восьмому марта в женской подборке-резервации. Но там отделы возглавляли интеллигентные поэты Анатолий Парпара и Евгений Винокуров. Следующим этапом была публикация нескольких стихов в альманахе «Поэзия», где помощник главного редактора отчётливо заявил, что печатал не за стихи, а потому, что я ему нравлюсь, и чтоб со встречей не затягивала. У меня глаза на лоб полезли.
С капиталом публикаций я стала участницей Совещания молодых писателей, на котором услышала массу партийной галиматьи и получила рекомендацию на издание тоненькой книжки в издательстве «Молодая гвардия» в серии типа «Молодые голоса». Казалось, всё шло по нотам, опровергая общие правила: я не написала ни одной строчки про любимую родину, Байкало-Амурскую магистраль и не имела покровителя. Окрылённая, подошла в ЦДЛ к столику, за которым сидел главный редактор издательства «Молодая гвардия» господин Кузнецов в компании знакомого мне немолодого грузинского поэта-переводчика.
— Никак не удаётся застать вас в издательстве, у меня рекомендация Совещания молодых писателей. Когда бы я могла принести её вам вместе с рукописью? — извинившись, спросила я.
— Сядь, — сказал господин Кузнецов, краснорожее существо не юного, но комсомольского разлива. — Водки тебе заказать?
— Нет, спасибо. Я не пью.
— А ещё чего ты не делаешь? — спросил господин Кузнецов, подробно разглядывая меня.
— Я хотела бы получить ответ о том, когда вы меня примете.
— Издаться хочешь в моём издательстве? — осклабился он.
— Хочу.
— А знаешь, какое у меня в издательстве правило?
— Не знаю.
— Все девочки сначала проходят через мою постель. Не устраивает? Да ты сразу ответа не давай, сразу все ерепенятся, ты походи, подумай.
Грузин сидел бордовый как вишня. Я встала и вышла. Через неделю я встретила в ЦДЛ этого грузина.
— Ужасная история, — сказал он. — Он просто свинья. С каким бы удовольствием я дал ему по морде, но у меня сейчас у самого толстая книжка выходит в «Молодой гвардии», я её столько лет ждал.
