Тут началась работа по чистке в партии, председателем комиссии по чистке на нашем участке был некто Волченков, член президиума Московской городской комиссии. Я наблюдал за его работой, он вёл себя вызывающе, всех унижал. Я думал призвать его к порядку, но меня никто не поддержал, все боялись. Подошло время проверки артелей, естественно, начали с меня. Три часа я отвечал на вопросы без запинки, в одном случае он то ли специально, то ли по незнанию пытался меня запутать, но я сослался на закон и на цитату из Ленина, чем сразу посадил его на место. Он ответил: «Ну, ты как профессор, с тобой нельзя говорить!». И по тону его я понял, что дело моё плохо.
После окончания чистки я оказался исключенным. Все аппеляции мои прошли безрезультатно. После отказа мне центральной комиссией я написал заявление на имя товарища Сталина. От референта Сталина получил ответ, что заявление направлено в центральную комиссию для пересмотра. Через месяц получил окончательный отказ.
Я был очень возбужден, обругал комиссию, как кучер лошадей. Приехал сын Иван, он был дружен с Емельяном Ярославским и его женой Клавдичкой, писал с ними вместе книгу, писал также книгу о жене Дзержинского, что-то писал о Крупской. Он много раз общался с Крупской как журналист и всегда рассказывал про то, какую тяжелую опухшую руку она подает при встрече.
Иван предложил искать помощи у его высоких знакомых. Я отказался, моя гордость этого не выдерживала. С работы я был уволен и после исключения из партии смог устроиться только на производство к верстаку. Выполнял все общественные нагрузки, в разговорах защищал линию партии и вообще вел себя так, как будто меня никто не исключал. Как мне тяжело, знали только я да Наташа. У верстака я долго не простоял, был назначен мастером цеха, снова стал избираться в президиумы всяких собраний и проводить производственные и политические беседы.
С деньгами, конечно, было плоховато, семья большая, но как-то я её тянул. Девчата мои подросли, Евдокия и Александра поступили в институты. Николай сначала высшего образования не захотел и пошел ко мне в цех работать. Это уже потом он начал расти и стал крупной областной номенклатурой.
Началась компания выявления врагов народа, в администрации завода было выявлено человек пятнадцать, занимающих должностные посты. А какие там враги? Люди хорошо работали, кто-то этому завидовал и собирал материал, что они враги. Я такие вещи уже хорошо по себе знал. И на собрании резко выступил по этому поводу, что работать надо, а не врагов искать.
Администрация меня поддерживала, но парторг и профорг хотели от меня избавиться, устроили товарищеский суд по заявлению женщины, которая написала, что я имею к ней мужские притязания. Я написал заявление, что считаю решение суда неправильным, и все рабочие его подписали. Парторг это заявление порвал на наших глазах и бросил в корзину. Я пошёл к начальнику цеха за увольнением и расчётом, тот сначала заявил, что никакое решение дурацкого суда ему не указка, но через три дня на него нажали, и он дал мне расчет.
Я подал в суд на отмену решения товарищеского суда. Вскоре получил повестку и был вызван на допрос. По тому, как вёлся допрос, понял я, что никаких законов не существует. Я требовал официального суда, умные люди меня отговаривали, но моё дурацкое самолюбие взяло верх. На суде было полное бесстыдство, мне не дали слова, адвокат, приглашенная мною для защиты, не явилась, и мне присудили два года. Потом эта женщина — юрист пришла в тюрьму, что-то стала придумывать. Я попросил её честно признаться, что ей дали указание, она покраснела и призналась.
Я потребовал, чтоб она подала аппеляцию в верховный суд, и она обещала. Я знал жизнь тюрьмы по книгам Дорошевича, Кропоткина и Чехова, сам был членом комиссии по тюрьмам коломенского уезда, но, когда попал в неё, понял, какое влияние она имеет на людей. Я увидел, сколько зла получается от тех, которым доверено перевоспитание людей.
В тюрьме я потребовал работы, потому что делать просто было нечего. После утренней проверки уходил в столярные мастерские, а вечером брал книги из тюремной библиотеки, чтоб чем-то забить время. Наташа навещала меня, приносила еды, в тюрьме было голодно, молодые ребята недоедали и всё время крали друг у друга передачи. Вскоре меня перевели в камеру к рабочим, где были нормальные мужики. Там жили чисто, свободно, встречались с родственниками, только не выходили с территории. Вскоре начали прибывать в тюрьму знакомые, бывший начальник городской милиции Чистяков. От него я узнал, что меня осудили по личной просьбе парторга. Поступили начальники с завода Куйбышева, все оказались троцкистами.
Меня перевели в Рязанскую тюрьму, я снова работал, за это мне начали платить, и я хоть чуть-чуть помогал семье. Кормить стали лучше, организовали камеру стахановцев. Публика была приятная: врачи, учителя, бухгалтеры. В столовой у нас был свой стол, еду подавали из трёх блюд. Наконец пришли бумаги в ответ на мой протест против осуждения, и меня освободили. Вернулся я домой, съехались дети, и мы устроили гулянье.
Когда война началась, ясно было, что мы к ней не готовы. На моих глазах бомбили поезд, целиком состоящий из детей, едущих из пионерских лагерей, и ведь видели, что там ни одного взрослого, а бомбили в три захода. Я сам в первой войне воевал с немцем, но там мужики выходили на мужиков, а здесь…
Я записался в трудовое ополчение, но меня отправили домой, сказали, что должен помогать государству на своём месте. На Ивана надели погоны капитана, хотя до этого он в армии не служил из-за астигматизма глаза, и отправили писать листовки и фронтовые брошюры для наших солдат. Кроме того, он знал немецкий язык и в рупор занимался разложением немецких войск. После победы он руководил созданием первого издательства в Лейпциге, которое печатало книги по-русски. Николай воевал, у Александры муж воевал, у Евдокии — погиб, Валентина в Москве голодала.
Пошёл я работать заведующим хозяйством в Коломенский лесхоз. Директор и старший лесничий были там цари леса. Я работал в полной зависимости от них, ни одной малости не мог сделать на пользу дела. А во время войны везде и всюду в тылу можно было видеть одни только подлости. Все руководители колхоза тащили и спекулировали на рынках через подставных лиц, брали на складах что хотели, пьянствовали до безумия, за еду и дрова покупали жён фронтовиков, которые шли на это ради голодных замёрзших детей. Так они, сукины дети, руководители помогали фронту.
Началась мирная жизнь, работа. Дети все вылетели из гнезда. Приезжали погостить да внуков пожить оставляли нам с Наташей на игрушку, скучать не приходилось.
Проработал я до 1953 года, в апреле девятого числа сдал свои дела и вышел на пенсию. Вот теперь живу и скучаю, привычка даёт себя чувствовать, всё работал, боролся, чем-то руководил, за что-то отвечал, а тут вдруг стал свободен. Сначала я по дому что-то ладил, дачу строил, а после здоровье стало ухудшаться, ноги стали плохо ходить, а руки сильно болеть. Тут-то я понял, что старость это не молодость и что она не проходит. Теперь уж и в город ходить перестал, только в библиотеку, чтоб книжки менять, ими и убиваю время. Да пишу эти записки, вдруг кто прочтет потом.
