Приятельница матери, режиссёр дубляжа, отправила меня со стихами к одному известному шестидесятнику, выведшему в люди не мало пишущих. Я начала бывать в его квартире, обвешанной антикварным оружием, и принимать участие в салонных сборах. Он читал мои стихи, объяснял, где что поправить, а вокруг сидели взрослые известные люди и сыпали именами ещё более известных. Это был знаменитый дом в Москве, хозяин считался крупным донжуаном, и толпы женщин сражались за право переночевать в его пожилых объятиях. Фамилия его была, скажем, Тимашов. Человек он был обаятельный, напористый, маленький, лысенький, очкастенький и очень импровизационный. Он виртуозно приручил меня — тема поиска отца томила меня во всех видах отношений с мужчинами. Я была совершенно расслаблена ещё и потому, что он был любовником материной приятельницы.
Я получила от него много внимания, заботы, связей и поощрения. Он выслушивал, давал дельные советы, а человеку в восемнадцать всегда так не хватает взрослого друга! Однажды, когда гости разошлись, я помогала мыть посуду… По российским канонам, в отличие от цивилизованных, не считается, что он изнасиловал меня: не бил, не связывал. Он совершил психологическое насилие, построил интригу так, что я не сумела и считала, что не вправе физически сопротивляться.
Вероятно, в суде сказали бы, что сама оказалась в квартире у мужчины, что совершеннолетняя и что была возможность сопротивляться. Но человек заставил меня поверить, что я ему страшно обязана, и сыграл по детским комплексам, как по клавишам.
Светало. Он храпел. Я сидела и плакала от бессилия и омерзения. Позвонила Днепровскому. Он был настоящий друг — взял такси и приехал меня забирать. Я сняла со стены музейную коллекционную кольчугу, напялила её на голое тело, надела на голову шлем и открыла дверь. Днепровский понял, что у меня стресс, и долго утешал, привезя к себе. Эти строки не для того, чтобы прибавить к моему декамерону ещё одну историю. Их будут читать мужчины, и, может быть, это их хоть раз остановит от свинства. Их будут читать женщины, побывавшие в подобных ситуациях и, как я прежде, считающие себя единственными виновницами. Пусть они знают, что в цивилизованном мире, если женщина говорит «нет», но почему-либо не может сопротивляться, ситуация квалифицируется как насилие.
Я больше не виделась с этим человеком. Он звонил, сожалел, извинялся. Боялся, что наябедничаю маме, а та — приятельнице. Я даже не была на его похоронах. Я знаю массу людей, до сих пор благоговеющих перед его памятью. Прошло очень много лет, но отвращение во мне неизгладимо.
Если кто-то скажет, что слишком часто со мной происходили такие истории, я рассмеюсь ему в лицо. С моими подругами это происходило ещё чаще, независимо от того, носили они имидж «хорошей девочки» или «протестующей хипповки». Над одной моей подругой в пионерском возрасте совершил насилие пожилой уважаемый родственник, в семью которого её отправили отдыхать; другую изнасиловал сосед по коммуналке, в которой она ночевала в гостях, не зная, что надо запирать дверь, внешне вполне интеллигентный мужчина; третью изнасиловал муж подруги, потому что она боялась кричать; четвёртую — консультирующий её психиатр; пятую — режиссёр, бравший на работу; к шестой в пьяном виде лез собственный отец… и так далее. Всё это были девочки из интеллигентной московской среды.
Насилие пронизывало всю советскую жизнь, сексуальная сторона отношений даже вербализовалась как иерархия властных функций: «я её возьму», «она будет подо мной», «я её…». С одной стороны, партнёрская роль женщины в сексе как бы не подразумевалась, с другой, получалось, что баба только об этом и думает. Сложив оба тезиса, мы получали, что она только и думает о том, чтобы стать жертвой.
Не скажу, где я тогда работала — иначе персонаж можно высчитать, — но однажды в обеденный перерыв в буфете ко мне подсела дама лет сорока из соседней конторы, казавшаяся мне тогда величественной старухой. Я ела пошлую сосиску, а она тянула из бокала изысканное вино, которое специально для неё держала буфетчица. Она помурлыкала о разном и пообещала принести суперзапрешённую книжку. Я стала ходить обедать вместе с ней, слушать её истории. Мне завидовали. Она была начальницей, слава богу, не моей, некрасивой, умной, образованной, стильной, успешной и одинокой. Начала делать шикарные подарки — книги из серии «Библиотека поэта», на чёрном рынке такие книги стоили две моих зарплаты.
— Пустяки, — говорила она. — У меня нет детей. Кому пойдёт библиотека?
Через какое-то время предложила посмотреть библиотеку целиком, в воскресенье, а заодно и пообедать. Я раздувалась от гордости. С детства мне объясняли, что приходить с пустыми руками в чужой дом неприлично, а по примете, в дом, в который ты хочешь ходить часто, в первый раз полагается приходить с чем-то мучным. Долго изводясь в арбатской булочной и выкраивая на обмылки зарплаты шикарное приношенье, я опоздала на полчаса. Хозяйка была недовольна. Хмуро провела экскурсию по квартире, уставленной антиквариатом, и усадила за стол. На нём были такие изыски еды и сервировки, что я почувствовала себя пастушкой, приглашённой к английской королеве. Выпили по бокалу хорошего белого к рыбе, какой я сроду не видала, хозяйка закурила и начала грустно рассказывать про папу-маму, хорошую семью, задетую тридцать седьмым, про одиночество…
От вина, рыбы, интерьера и оказанного доверия у меня в груди образовался ком. Она посмотрела очень грустно и серьёзно и спросила:
— Ну, и что ты обо всём этом думаешь?
Я собрала в кучку молодые мозги и уж было придумала, как элегически отвечу о душе, жизни и отечественной истории, но она пришторила глаза ресницами и положила руку на мою коленку.
Вот тут-то я выпала в осадок. Я уже ожидала этого от дядек всех видов и мастей, но чтобы… Я хрипло сказала:
— Мне надо выйти на минуточку.
— Найдёшь ванную? — спросила она томно.
— Ага, — сказала я, преувеличенно заискивая, бросилась к двери и рванула в чём была на двадцатиградусный мороз. Дело было в центре, и такси я поймала до обморожения, дальше предстояло ездить по подругам в надежде, что кто-то окажется одновременно и дома, и при деньгах, и что-то верхнее на меня натянет. Утром следующего дня я пришла на работу в лёгкой курточке и обнаружила шубу, шапку, шарф, варежки и сумку, аккуратно сложенными на своём рабочем столе. С тех пор она не здоровалась, а подружки по очереди приходили ко мне обедать, чтоб поглядеть на неё. Она это понимала и вела себя ещё более подчёркнуто независимо, тянула всё то же вино, курила всё те же сигареты и шутила с буфетчицей хрипловатым голосом.
Я, конечно, знала, кто такие лесбиянки, но не была готова к тому, что у них возможны те же самые приёмы, что у презираемой мною части мужчин, для которых секс реален без согласия второй стороны, а психологическое задавливание входит в набор сексуальных возбудителей. Я готова всеми способами защищать права сексуальных меньшинств, но я ненавижу взрослых растлителей. Для меня не принципиальна чужая сексуальная ориентация, но когда я вижу, что кто-то лезет к молодняку и пытается из юношеских незащищённости, проблемности и одиночества выгадать на свои сексуальные нужды, я зверею как бык на красную тряпку. Я веду себя как квочка, и ходить по ночным клубам со мной просто неприлично, потому что я опекающей мамкой лезу в чужие альянсы с кондовыми: «Девочка, протри глаза, он тебе в дедушки годится. Мальчик, беги от этого козла».
