Конечно, переход из просветительского жанра в эстрадный произошёл не без издержек. До передачи я дала много интервью, отработала уйму вечеров и концертов как ведущая и дала кучу советов людям с проблемами, то есть не была «как свежий дурак с мороза». Но я не видела себя в жанре массовички-затейницы, и меня тошнило, когда вместо того, чтобы лупить по проблеме цифрами и терминами, я должна рассказывать анекдот. Я умела просвещать, а программа предлагала веселить.
Особое слово к операторам, умудрявшимся делать нас с Олей на двадцать килограммов толще и на десять лет старше. Я бы ещё понимала, если б им за это платили конкуренты. Так что бесконечное: «Ой, какая вы в жизни хорошенькая!» — хоть как-то возвращало к жизни.
В монтажных передачах один плюс один означает три. И ножницы монтажа частенько делали из меня агрессивную дуру, ведь когда из двух часов съёмки склеивалась тридцатиминутная передача, телезрителю не всегда было понятно, против чего я митингую. С героини соскабливали основную чернуху, а у меня отрезали смягчающие связки. Получалась причёсанная, припудренная героиня и злыдня феминистка, палящая по мишеням, которых нет в кадре. В результате меня несчитано обвиняли в бестактности и агрессивности, не понимая, что внутри передачи у меня достаточно возможностей просчитать продуктивную интонацию. Но она считается на происходящее в студии, а не на нарезку, выходящую на экран.
Меня упрекали чуть ли не в нанесении психических травм героиням, но в передачу приходили совершеннолетние люди не только по собственному желанию, но и по конкурсу, примерно один к пяти. Им были понятны условия игры, в которых их проблемы становятся не темой частной психологической консультации, а материалом публичного судилища. И дискомфорт от моей резкости всегда являлся компетенцией психолога передачи, который сначала решает, выдержит ли человек съёмку, а потом приводит его в себя.
Моей задачей было не «вытоптаться на героине», а определённым образом объяснить молодняку, «что такое хорошо, а что такое плохо» в условиях пореформенного распада системы ценностей. И я ощущала себя не проповедницей, а учительницей младших классов.
В целом, телевидение — это дьявол. Начиная игру с ним, предполагаешь выиграть, но этого ещё никому не удавалось. Я долго делала вид, что участвую в ток-шоу, и это мало что значит в моей писательской биографии, но это не так. В ток-шоу участвую не я, а мой двойник, бесконечно мерзко подмигивающий мне оттуда, каждую секунду, когда я нахожусь в зоне внимания любящих телезрителей.
Любящие телезрители пребывают в совершенно панибратских отношениях с этим двойником, всё время хотят получать у него психологические консультации и демонстрировать ему свою любовь. Когда я, уполномоченная двойником, отказываю, мне хамят, расстраиваются, унижаются, говорят гадости и, уходя, опрокидывают в глубочайшее чувство вины за то, что не разрешаю двойнику возиться с ними двадцать четыре часа в сутки. Моя писательская и телеперсонная биографии идут друг на друга стеной.
Я люблю говорить, что на телевидении испортила кожу гримом, испортила репутацию в литературных кругах популярностью в широких массах и испортила жизнь в собственном городе, потеряв возможность ходить по улицам, чтобы не улыбались, не здоровались и лезли с общением. Я работала в регистратуре поликлиники, натурщицей, музейным смотрителем, научно-техническим сотрудником, курьером, заведующей канцелярии, ведущей и организатором фестивалей, психотерапевтом, журналистом. Работы падали на меня, чтобы я описала их в тексте, как любили мы цитировать в юности: «Мир существует для того, чтобы войти в книгу».
Однако энергетический поток в студии оказался мощнее всех предположений о нём. Выяснилось, что если ты — делаешь ток-шоу, ток-шоу — делает тебя, надевая на тебя каждую озвученную царапину героини, поднимая из глубины души все твои беды и комплексы.
На Юле и Оле кресты, а я оказывалась совершенно голой перед пьющими глазами публики. Я и не представляла, какая огромная физическая нагрузка, когда на тебя просто смотрят. Но не как на человека, а как на культовую фигуру.
На прессу я производила странное впечатление. Журналисты поносили ток-шоу за откровенность, а меня за непривычность формулировок. С точки зрения среднего европейца конца двадцатого века, я говорила «Лошади едят овёс и сено, а Волга впадает в Каспийское море», но наша пресса никогда не поспевала за средним европейцем, и воззвания из области прав человека казались ей разрушением морали.
Мои же уверения по поводу того, что если человек сексуально не обслужен, то он социально опасен, приводили в трепет журналистов всех полов, возрастов и политических ориентаций. «В своём пафосе насчёт того, что грешить не только приятно, но и нравственно, более того, аморально не грешить, Маша Арбатова подходит к проблемам морали, хотя и с довольно экзотической стороны. Чего ради эта молодая симпатичная женщина взялась за роль дьявола, остаётся только гадать», — писала «Коммерсант-дейли».
И тут же в тон ей «Лимонка» всхлипывала об аморальности моей позиции, утверждая, что я зову русских женщин пристально посмотреть на русских мужчин, а это чревато опасностью ещё большей демографической пропасти. Потому, как если наша баба своего мужика толком разглядит, то совсем перестанет от него размножаться.
Или, например, я давала интервью вполне информационной программе о том, что западный феминизм завоёвывал пространство карнавальным способом, о том, как европейские дамы сжигали бюстгалтеры на площадях и носили по центральным улицам гробы, символизирующие женщин, погибших от криминальных абортов. После меня диктор говорил: «А теперь мы покажем, чем занимаются российские феминистки!». И на экране появлялась модная галерея, в которой на столе лежала голая девушка, обложенная нарезанными бананами, и мужская часть населения с наслаждением стаскивала с неё данные бананы зубами.
Называла при этом девушка себя феминисткой или нет, меня не интересует, хотя скорей всего не называла, но с точки зрения журналистской этики люди, делающие передачу, были профессионально непригодны, поскольку просто не ориентировались в освещаемом материале.
Или, например, в программе «Знак качества» автомобилистка обращалась к мужчинам-автомобилистам с просьбой не ездить по-свински, и программа снабдила её текст титрами «феминистка Лена».
Самый крупный и самый изношенный миф цивилизации, в которой мы живём сегодня, миф о женщинах как о «втором поле» и втором сорте. Двадцатый век нанёс этому мифу удары, от которых ему уже не оправиться, но в странах третьего мира, к которым мы относимся по гуманитарному и экономическому стандарту, миф ещё хозяйничает в средствах массовой информации.
Ситуация освоения отечественным телевидением женского образа причудлива. В истории российского женского движения не просто женщины боролись с мифом государства, но сражались два мифа: миф советский и миф фалократический. Сражались то конкурируя, то сотрудничая, то путая карты.
Первой телеперсоной, появившейся через линзу телевизора КВН была «условная женщина» двух типов. Один брал своё начало из образа мухинской «колхозницы»: «Родины-матери» и «матери-труженицы». Некоторый монстр, не лишённый напоминаний о богине земли Деметре: преувеличенные половые признаки, огромная, важная, с медленной речью, большой грудью и бёдрами, с домом волос на голове. Людмила Зыкина, Ольга Воронец, женщина-депутат, мать-героиня. Второй выглядел как асексуальная отличница в пиджаке со строгой причёской, выполняющая наказ партии: Валентина Терешкова, Екатерина Фурцева.
