— Вы даже не сознаёте, что мы делаем новое великое телевидение, — с придыханием сообщала Таня Фонина, и мне было неудобно в рамках подобного пафоса ныть про кофты и пиджаки.
Художница по костюмам медленно, но верно расслаблялась. Балдела от съёмок, ощущала себя самым главным персонажем, бегала за пивом Ире и, как Штирлиц планы рейха, со всем пылом души пыталась вызнать о Юлиной личной жизни. Мне же предлагала совершенно беззастенчивый сервис.
— Эта зеленоватая кофта не подходит под эту полосатую юбку! — ныла я.
— Что есть, то и наденем. Не велика проблема, — отвечала «художник по костюму». — Я и так вся извелась и измоталась по рынкам.
Как-то потребовала, чтоб я надела на съёмки кофту её мачехи.
— Хорошая кофта. Бант спереди завязывается. Ну, поношенная немножко, так это по телевизору видно не будет.
Я никогда не была особой снобкой, но тут стояла насмерть.
— Во-первых, она мне велика. Во-вторых, она мне не нравится. В-третьих, я совершенно не понимаю, почему должна сидеть в кофте твоей мачехи, — возмущалась я.
— Господи, — ответила она. — На два часа надеть ещё приличную кофту, и всего делов-то? Тебе лишь бы деньги мотать. Только начала на телевидении работать, а уже такие капризы, — обиделась моя протеже.
Муки длились, пока Юля не стала руководителем проекта и мгновенно не оказалось, что уйма магазинов желает одевать «ток-шоу». Это были бутики с большим понтом, зашкальными ценами и продавцами, глядящими сверху вниз. У нас часто бывали накладки с машинами и приходилось ждать в этих аквариумах, наполненных благоуханием парфюмерии и продавцами, ощущающими себя сверхлюдьми от соседства с фирменными этикетками.
Заходит бывало свеженькая жена нового русского, ещё вся в чём-то среднеарифметическом, и доверчиво просит:
— Девушка, вы мне не поможете?
И уж девушка ей такой лапши повесит с надменным лицом, что бедная потребительница в порыве дотянуться до красивой жизни уходит, волоча несколько чудовищных костюмов (каждый по цене советского автомобиля), какие-то сумочки, рюкзачки и шляпки в фирменных пакетах, которые потом никогда не наденет на трезвую голову.
— Вы что, женщина? Как это вам может не нравиться? Это же «кинзо»! Не понимаете, так верьте тому, кто понимает! Вы, женщина не экономьте, в вашем возрасте уже неприлично ходить в платье за сто долларов! В этом сезоне юбки именно такие. Это не важно, что у вас ноги не подходят. Никого уже давно не интересуют ваши ноги, зато все видят, где вы одеваетесь! — наезжали девушки, и покупательницы дрожащими руками отсчитывали зелёные за пропуск в новую жизнь.
Стилистика одежды в этих магазинах не изнуряла себя разнообразием, грубо говоря, ориентировалась на два варианта. Рабочая одежда проститутки — где всё распахивалось, просвечивало и блестело; и скафандр секретарши — альянс безликого пиджака и короткой юбки. Остальные женские профессии не подразумевались.
Однако отобранные из этого диапазона костюмы периодически не доезжали до студии. Они были дорогие и штучные, продавцы получали процент от всученной шмотки и счастливы были её продать несмотря на договор о рекламе. Приходилось обходиться своим гардеробом или декорировать прошлый пиджак, снятый с кого-нибудь из команды, косыночкой.
А это вечное не вспотеть в пиджаке, ведь его потом будут кому-то продавать. Не извозить бутербродом. Не насыпать пудры, не измазать помадой, когда снимаешь кофту через голову И всё это конвейере гонки и жары.
Впрочем, экран был равнодушен к ухищрениям дизайнеров, и какое-нибудь платье от Готье выглядело на нём, как байковый халат.
Гримёрная тоже была отдельным поем боя, на котором визажисты сражались с нашей внешностью и друг с другом. Опытные телевизионные гримёрши держали оборону от хлынувших шустрых недоучек стилисток. Безусловно, внутри и тех и других были свои звёзды и свои монстры, но опыт и практика первых, их чувство студийного света и терпеливость были несопоставимы с бойкостью молодняка, в основном гримирующего «для панели».
Помню очаровательную юную стилистку, залепившую гостю другой передачи с изрытым оспой лицом: — Ужас какой-то вас делать. Каждый раз полкоробки пудры. А знаете, какая она дорогая!
Потом девушка досталась мне, и перед передачей я слушала задумчивое: — Так вот иногда гримируешь и подумаешь, неужели, когда стану старая, у меня будет такая же плохая кожа.
Или: — Вы давно отдыхали? То-то у вас глаз совсем не горит, и как вы с таким глазом к народу в студию пойдёте?
Или: — Нос-то у вас хорошо сломан. Что ж вы его не прооперировали? Мне теперь каждый раз его гримом ровнять. И как только вы с таким носом живёте?
Пожилые гримёрши одёргивали: — Молча гримируй. Мы с людьми, а не с дровами работаем!
Конечно, неприятно слушать, что твоя внешность входит в стоимость работы, но, увы. Как-то при мне менеджер фирмы одежды распекал своего администратора в присутствии девушек, рекламирующих платья: — Что ты мне привёз? Это по-твоему девки из дорогого агентства — триста долларов за день? Смотреть стыдно! Такие «плечи» можно было взять по семьдесят долларов штука!
Я чувствовала себя просто на рынке работорговли.
Я шла в передачу пропагандировать определённый набор идей и должна была стать первой феминисткой, запущенной в широкий контекст. В передаче сначала даже были некоторые раздумья, можно ли называть человека феминисткой, прилично ли это, нормативно ли, но это было моё жёсткое условие.
Конечно, если б я человеческим языком с весёлыми байками читала лекции о феминизме, гуманитарный стандарт в стране явно бы не понизился. Но, никто не предлагал учебного формата. Предлагали пять минут, из которых после монтажа оставалось две грубо склеенных, и на этом пятачке нужно было строить Вавилонскую башню. Страна и руководство канала заказывали шоу, и им было всё равно, феминистка я или жираф с двумя головами. И мне предстояло упаковывать горькую пилюлю прав человека в золотой шуршащий фантик.
Было непонятно, сколько просуществует «Я сама», и моя задача-минимум состояла в том, чтобы сделать образ феминистки легитимным и обаятельным. Широкой публике в этот момент было всё равно, сколько женщин в парламенте Швеции, в каком году начали голосовать австралийки, как американки воюют за право на аборты и почему в ряде мусульманских стран девочкам не дают учиться даже в школе. Широкой публике нужна была привычная героиня, которая вякнет «что-то свеженькое». И я вынуждена была травить байки, шутить шутки и показывать фокусы из области эстрадного диагностирования, пока не приучила, что мне можно верить.
Отечественные феминистки письменно и устно изощрялись, обвиняя меня в дискредитации женского движения и вольной трактовке терминов. Они не пытались осознать разницу инструментария, состоящего из печатных площадей сборников для узкого круга; с инструментарием, состоящим из студии, в которой температура до тридцати пяти градусов жары; героини, которая не редко выбрасывает самую тяжёлую энергетику; пожирающего глазами зала; необходимости в течение рассказа вычислить реальную, а не заявляемую проблему, «поставить диагноз» и «назначить лечение»; отредактировать его в ключе гуманистической пропаганды и упаковать так, чтобы женщина, возящаяся по дому, всё отложила и включилась на телевизор. Я должна была повысить ценность идей феминизма в сознании женщины на кухне, которой я сто лет не снилась; и докричаться до неё через толщу ежедневно решаемых ею проблем.
