— Ваше слово — закон, повелительница. Тем более что после танцев и автомобильной прогулки я и сам умираю от голода и жажды…
И только через два часа они, хохоча и спотыкаясь на узенькой лестнице, поднялись на второй этаж, в родительскую спальню.
— О-о! — сказала Таня, взглянув на широкую и высокую кровать, освещенную приглушенным розовым светом торшера, на откинутый уголок пухового одеяла, на два новехоньких махровых халата, аккуратно сложенных на стульях по обе стороны кровати. — Чур я первая в ванную!..
И вот, когда он, насвистывая, снимал с себя рубашку, из кармана выпало то проклятое письмо, о котором он и думать забыл. Мятый, заляпанный чем-то красным бланк советского представительства в венской миссии ООН, машинописный текст со множеством опечаток и забитых косой скобкой букв.
«Здорово, Поль, а также хэлло, сервус, чюсс и санбыйну!
После очередного скучнейшего аляфуршета мы с коллегами решили несколько добавить в одном милом заведении и еще чуть-чуть на дому. Потому пишу тебе, откровенно говоря, пьяный, и благодари бога, что пьяный, а то и вовсе не написал бы и предоставил тебе самому загибаться от собственного (твоего то бишь) идиотизма. Цени — только ради тебя, друга и учителя, иду вразрез со всеми своими принципами и, будучи говном только на три четверти, рискую оказаться в твоих глазах говном полным — за самый, без сомнения, благородный поступок в моей отнюдь не благородной биографии. Конкретно — за отчаянную попытку вытащить тебя, последнего нескурвившегося человека, из ямы, в которую ты радостно летишь.
Намедни позвонила мне наша чертоспасаемая Адочка и, ликуя, поведала, что в самом ближайшем будущем нам с тобою суждено породниться через некую миловидную особу, известную нам обоим, — поверь, известную мне несколько больше, чем тебе.
Так вот, любезный Павел Дмитриевич, при всем моем уважении и братской любви от такого родства я решительно отказываюсь и тебя с данным предстоящим событием столь же решительно НЕ ПОЗДРАВЛЯЮ. Будь на твоем месте кто другой, я сказал бы — в добрый час, и горите синим пламенем! Но тебе… тебе я настоятельно рекомендую выбрать подходящую минуточку и задать этой очаровательной особе несколько тривиальных вопросов:
1. Правда ли, что уже в нежном школьном возрасте она тайком от всех путалась с матерым уголовником, паханом большой шайки, при этом совмещая, как говорится, приятное с полезным, так что на свою долю хабара могла позволить себе иметь то, что мы с тобой и посейчас иметь не можем?
2. Правда ли, что когда этого уголовника со всей шайкой повязала наша доблестная милиция, она перешла на содержание к одному крупному деляге, который, помимо прочих благ, отвалил ей автомобиль «Жигули» и путевочку в роскошный круиз вокруг Европы? За какие услуги? Можно лишь догадываться.
3. Наконец, правда ли, что, возвратясь из оного круиза и замаявшись от временного безделья и безмужчинья, оная особа вступила в интимную связь с вашим покорным слугой и собственным родным братом, каковая связь длилась до самого моего отбытия по месту службы, то есть сюда, на уютный дунайский островок?
4. Что, братец Поль, говнищем оказался братец Ник?
Ты сначала задай этой тихушнице три основных вопроса, а потом на дополнительный ответишь сам.
Все. Трезвею. Пока не протрезвел окончательно, бегу опускать цидульку в почтовый ящик. Если не успею — порву на мелкие клочки. Прощай».
Павел обхватил голову руками и тихо застонал. Какая гнусь! Липкая гнусь, во второй раз посягающая на его любовь? Что за судьба! Что за адское повторение все тех же обвинений — уголовщина, половые связи, влиятельные покровители… Нет, нельзя, нельзя верить, ни капельки нельзя, даже если допустить, что это правда, а не подлый пьяный бред! Если такова правда, то мне не нужна такая унизительная, позорная правда! Лучше неведение, даже ложь… Впрочем, где тут ложь? Ложь — это подметное письмо, сочиненное в алкогольном бреду извращенным подонком, завистливым, похотливым и бездарным! А правда — она там, ждет в спальне, прекрасная, ангельски чистая правда…
Павел порвал письмо на мелкие клочки и спустил в унитаз, держа ручку до тех пор, пока последний обрывок не ушел в трубу… Он встал под душ, намылил мочалку и стал энергично растираться ею. Особенно тщательно он протирал руки, державшие письмо, и глаза, его читавшие… Это даже не ложь! Этого не было — не было никогда, померещилось и сплыло…
Когда она вышла из ванной в ослепительном пеньюаре, Павла еще не было. Долго что-то плещется. Тане это было приятно, а кроме того, она бы с удовольствием оттянула минуту близости. Была бы их жизнь вообще без этого. Как хорошо, как красиво жили бы с Павлом… Но что уж тут поделаешь. Любишь кататься… Преодолевая парализующую вибрацию в низу живота, легла на широкую кровать, откинула одеяло… Сейчас откроется дверь и… Улыбнуться и сказать что-нибудь приветливое. Что-нибудь…
Он вытерся, облачился в новый халат, аккуратно пристроил брюки, рубашку, галстук и пиджак на распялку, которую повесил на высокую вешалку у входа в спальню, и открыл дверь.
Горел розовый торшер. Пахло медом и полевыми цветами. Таня лежала под одеялом и читала. Услышав скрип двери, она подняла голову, отложила журнал и не спеша откинула с себя одеяло.
— Что так долго, муженек? Вот она я…
— Притомилась, Танечка? — замерев на пороге прохрипел в ответ.
Она кивнула. Ноги и вправду гудели.
— Ничего. — Таня сжалась в комок.
Сейчас подойдет и опустится на колени. Он поерошил распавшиеся по плечам ее волосы, подержал кудрявую прядку в ладони, медленно спустился к ногам.
— Ты… — не то спросил, не то удивился. Его руки распускались в еле сдерживаемых движениях. Павел уже не слышал ее, тяжело дышал, срывал корявыми движениями поясок на халате и даже не взглянул на белье, сбрасывая в беспорядке под ноги. Зачем-то расстегнул застежку чулка, и так, со спущенным, притянул слабо упирающуюся Таню к себе. Его рот впивался в ее губы. Сопя, навалился всей тяжестью своего веса. «Вот тебе и крышка гроба!» — ахнула про себя Таня, и дикая, пронзающая ее плоть боль захлестнула, опрокидывая в глубокий обморок…
27 июня 1995
Иван Павлович опасливо подошел к длинному столу, высмотрел себе бутерброд поскромнее и стал приглядываться к бутылкам. На столе стояло в основном вино — красное, белое, одна бутылка с коньяком. Иван Павлович несколько расстроился, но тут же сообразил заглянуть в холодильничек. Там было пиво нескольких сортов, пузатые бутылочки с минеральной водой «Перьев», банки с кока-колой. На отдельной полочке лежала запотевшая бутыль водки. Иван Павлович без труда отыскал на столе ключ и откупорил ледяную шипучую минералку. После бутерброда и воды он чуть осмелел, положил себе салата, открыл банку колы. Потом направился к столу с сигаретами, распечатал «Мальборо» («Беломор» остался в кармане плаща), закурил и, как ни странно, даже не раскашлялся.
