– В спальне принимать пищу, – заговорил он
слегка придушенным голосом, – в смотровой читать, в приёмной одеваться,
оперировать в комнате прислуги, а в столовой осматривать. Очень возможно, что
Айседора Дункан так и делает. Может быть, она в кабинете обедает, а кроликов
режет в ванной. Может быть. Но я не Айседора Дункан!.. – вдруг рявкнул он и
багровость его стала жёлтой. – Я буду обедать в столовой, а оперировать в
операционной! Передайте это общему собранию и покорнейше вас прошу вернуться к
вашим делам, а мне предоставить возможность принять пищу там, где её принимают
все нормальные люди, то-есть в столовой, а не в передней и не в детской.
– Тогда, профессор, ввиду вашего упорного
противодействия, – сказал взволнованный Швондер, – мы подадим на вас жалобу в
высшие инстанции.
– Ага, – молвил Филипп Филиппович, – так? – И
голос его принял подозрительно вежливый оттенок, – одну минуточку попрошу вас
подождать.
«Вот это парень, – в восторге подумал пёс, –
весь в меня. Ох, тяпнет он их сейчас, ох, тяпнет. Не знаю ещё – каким способом,
но так тяпнет…
Бей их! Этого голенастого взять сейчас повыше
сапога за подколенное сухожилие… Р-р-р…»
Филипп Филиппович, стукнув, снял трубку с
телефона и сказал в неё так:
– Пожалуйста… Да… Благодарю вас. Петра
Александровича попросите, пожалуйста. Профессор Преображенский. Пётр
Александрович? Очень рад, что вас застал. Благодарю вас, здоров. Пётр Александрович,
ваша операция отменяется. Что? Совсем отменяется. Равно, как и все остальные
операции.
Вот почему: я прекращаю работу в Москве и
вообще в России… Сейчас ко мне вошли четверо, из них одна женщина, переодетая
мужчиной, и двое вооружённых револьверами и терроризировали меня в квартире с
целью отнять часть её.
– Позвольте, профессор, – начал Швондер,
меняясь в лице.
– Извините… У меня нет возможности повторить
всё, что они говорили. Я не охотник до бессмыслиц. Достаточно сказать, что они
предложили мне отказаться от моей смотровой, другими словами, поставили меня в
необходимость оперировать вас там, где я до сих пор резал кроликов. В таких
условиях я не только не могу, но и не имею права работать. Поэтому я прекращаю
деятельность, закрываю квартиру и уезжаю в Сочи. Ключи могу передать Швондеру.
Пусть он оперирует.
Четверо застыли. Снег таял у них на сапогах.
– Что же делать… Мне самому очень неприятно…
Как? О, нет, Пётр Александрович! О нет. Больше я так не согласен. Терпение моё
лопнуло. Это уже второй случай с августа месяца. Как? Гм… Как угодно. Хотя бы.
Но только одно условие: кем угодно, когда угодно, что угодно, но чтобы это была
такая бумажка, при наличии которой ни Швондер, ни кто-либо другой не мог бы
даже подойти к двери моей квартиры. Окончательная бумажка. Фактическая.
Настоящая! Броня. Чтобы моё имя даже не упоминалось. Кончено. Я для них умер.
Да, да. Пожалуйста. Кем? Ага… Ну, это другое дело. Ага… Хорошо. Сейчас передаю
трубку. Будьте любезны, – змеиным голосом обратился Филипп Филиппович к
Швондеру, – сейчас с вами будут говорить.
– Позвольте, профессор, – сказал Швондер, то
вспыхивая, то угасая, вы извратили наши слова.
– Попрошу вас не употреблять таких выражений.
Швондер растерянно взял трубку и молвил:
– Я слушаю. Да… Председатель домкома… Мы же
действовали по правилам… Так у профессора и так совершенно исключительное
положение…
Мы знаем об его работах… Целых пять комнат
хотели оставить ему… Ну, хорошо… Раз так… Хорошо…
Совершенно красный, он повесил трубку и
повернулся.
«Как оплевал! Ну и парень!» – восхищённо
подумал пёс, – «что он, слово, что ли, такое знает? Ну теперь можете меня бить
– как хотите, а я отсюда не уйду.
Трое, открыв рты, смотрели на оплёванного
Швондера.
– Это какой-то позор! – несмело вымолвил тот.
– Если бы сейчас была дискуссия, – начала
женщина, волнуясь и загораясь румянцем, – я бы доказала Петру Александровичу…
– Виноват, вы не сию минуту хотите открыть эту
дискуссию? – вежливо спросил Филипп Филиппович.
Глаза женщины загорелись.
– Я понимаю вашу иронию, профессор, мы сейчас
уйдём… Только я, как заведующий культотделом дома…
– За-ве-дующая, – поправил её Филипп
Филиппович.
– Хочу предложить вам, – тут женщина из-за
пазухи вытащила несколько ярких и мокрых от снега журналов, – взять несколько
журналов в пользу детей Германии. По полтиннику штука.
– Нет, не возьму, – кратко ответил Филипп
Филиппович, покосившись на журналы.
Совершенное изумление выразилось на лицах, а
женщина покрылась клюквенным налётом.
– Почему же вы отказываетесь?
– Не хочу.
– Вы не сочувствуете детям Германии?
– Сочувствую.
– Жалеете по полтиннику?
– Нет.
– Так почему же?
– Не хочу.
Помолчали.
– Знаете ли, профессор, – заговорила девушка,
тяжело вздохнув, – если бы вы не были европейским светилом, и за вас не
заступались бы самым возмутительным образом (блондин дёрнул её за край куртки,
но она отмахнулась) лица, которых, я уверена, мы ещё разъясним, вас следовало
бы арестовать.
– А за что? – с любопытством спросил Филипп
Филиппович.
– Вы ненавистник пролетариата! – гордо сказала
женщина.
– Да, я не люблю пролетариата, – печально
согласился Филипп Филиппович и нажал кнопку. Где-то прозвенело. Открылась дверь
в коридор.
– Зина, – крикнул Филипп Филиппович, – подавай
обед. Вы позволите, господа?
Четверо молча вышли из кабинета, молча прошли
приёмную, молча переднюю и слышно было, как за ними закрылась тяжело и звучно
парадная дверь.
Пёс встал на задние лапы и сотворил перед
Филиппом Филипповичем какой-то намаз.
