«Где у них чёрная лестница?..» – соображал
пёс. Он размахнулся и комком ударил наобум в стекло, в надежде, что это вторая
дверь. Туча осколков вылетела с громом и звоном, выпрыгнула пузатая банка с
рыжей гадостью, которая мгновенно залила весь пол и завоняла. Настоящая дверь
распахнулась.
– Стой, с-скотина, – кричал господин, прыгая в
халате, надетом на один рукав, и хватая пса за ноги, – Зина, держи его за
шиворот, мерзавца.
– Ба… батюшки, вот так пёс!
Ещё шире распахнулась дверь и ворвалась ещё
одна личность мужского пола в халате. Давя битые стёкла, она кинулась не ко
псу, а к шкафу, раскрыла его и всю комнату наполнила сладким и тошным запахом.
Затем личность навалилась на пса сверху животом, причём пёс с увлечением тяпнул
её повыше шнурков на ботинке. Личность охнула, но не потерялась.
Тошнотворная жидкость перехватила дыхание пса
и в голове у него завертелось, потом ноги отвалились и он поехал куда-то криво
вбок.
«Спасибо, кончено», – мечтательно подумал он,
валясь прямо на острые стёкла:
– «Прощай, Москва! Не видать мне больше
Чичкина и пролетариев и краковской колбасы. Иду в рай за собачье долготерпение.
Братцы, живодёры, за что же вы меня?
И тут он окончательно завалился на бок и
издох.
* * *
Когда он воскрес, у него легонько кружилась
голова и чуть-чуть тошнило в животе, бока же как будто не было, бок сладостно
молчал. Пёс приоткрыл правый томный глаз и краем его увидел, что он туго
забинтован поперёк боков и живота. «Всё-таки отделали, сукины дети, подумал он
смутно, – но ловко, надо отдать им справедливость».
– «От Севильи до Гренады… В тихом сумраке
ночей», – запел над ним рассеянный и фальшивый голос.
Пёс удивился, совсем открыл оба глаза и в двух
шагах увидел мужскую ногу на белом табурете. Штанина и кальсоны на ней были
поддёрнуты, и голая жёлтая голень вымазана засохшей кровью и иодом.
«Угодники!» – подумал пёс, – «Это стало быть я
его кусанул. Моя работа. Ну, будут драть!»
– «Р-раздаются серенады, раздаётся стук
мечей!». Ты зачем, бродяга, доктора укусил? А? Зачем стекло разбил? А?
«У-у-у» – жалобно заскулил пёс.
– Ну, ладно, опомнился и лежи, болван.
– Как это вам удалось, Филипп Филиппович,
подманить такого нервного пса? – спросил приятный мужской голос и триковая
кальсона откатилась книзу. Запахло табаком и в шкафу зазвенели склянки.
– Лаской-с. Единственным способом, который
возможен в обращении с живым существом. Террором ничего поделать нельзя с
животным, на какой бы ступени развития оно ни стояло. Это я утверждал,
утверждаю и буду утверждать. Они напрасно думают, что террор им поможет. Нет-с,
нет-с, не поможет, какой бы он ни был: белый, красный и даже коричневый! Террор
совершенно парализует нервную систему. Зина! Я купил этому прохвосту краковской
колбасы на один рубль сорок копеек. Потрудитесь накормить его, когда его
перестанет тошнить.
Захрустели выметаемые стёкла и женский голос
кокетливо заметил:
– Краковской! Господи, да ему обрезков нужно
было купить на двугривенный в мясной. Краковскую колбасу я сама лучше съем.
– Только попробуй. Я тебе съем! Это отрава для
человеческого желудка.
Взрослая девушка, а как ребёнок тащишь в рот
всякую гадость. Не сметь!
Предупреждаю: ни я, ни доктор Борменталь не
будем с тобой возиться, когда у тебя живот схватит… «Всех, кто скажет, что
другая здесь сравняется с тобой…».
Мягкие дробные звоночки сыпались в это время
по всей квартире, а в отдалении из передней то и дело слышались голоса. Звенел
телефон. Зина исчезла.
Филипп Филиппович бросил окурок папиросы в
ведро, застегнул халат, перед зеркальцем на стене расправил пушистые усы и
окликнул пса:
– Фить, фить. Ну, ничего, ничего. Идём
принимать.
Пёс поднялся на нетвёрдые ноги, покачался и
задрожал, но быстро оправился и пошёл следом за развевающейся полой Филиппа
Филипповича. Опять пёс пересёк узкий коридор, но теперь увидел, что он ярко
освещён сверху розеткой. Когда же открылась лакированная дверь, он вошёл с Филиппом
Филипповичем в кабинет, и тот ослепил пса своим убранством. Прежде всего, он
весь полыхал светом: горело под лепным потолком, горело на столе, горело на
стене, в стёклах шкафов. Свет заливал целую бездну предметов, из которых самым
занятным оказалась громадная сова, сидящая на стене на суку.
– Ложись, – приказал Филипп Филиппович.
Противоположная резная дверь открылась, вошёл
тот, тяпнутый, оказавшийся теперь в ярком свете очень красивым, молодым с
острой бородкой, подал лист и молвил:
– Прежний…
Тотчас бесшумно исчез, а Филипп Филиппович,
распростерши полы халата, сел за громадный письменный стол и сразу сделался
необыкновенно важным и представительным.
«Нет, это не лечебница, куда-то в другое место
я попал», – в смятении подумал пёс и привалился на ковровый узор у тяжёлого
кожаного дивана, – «а сову эту мы разъясним…»
Дверь мягко открылась и вошёл некто, настолько
поразивший пса, что он тявкнул, но очень робко…
– Молчать! Ба-ба, да вас узнать нельзя,
голубчик.
Вошедший очень почтительно и смущённо
поклонился Филипп Филипповичу.
– Хи-хи! Вы маг и чародей, профессор, –
сконфуженно вымолвил он.
– Снимайте штаны, голубчик, – скомандовал
Филипп Филиппович и поднялся.
«Господи Исусе», – подумал пёс, – «вот так
фрукт!»
На голове у фрукта росли совершенно зелёные
волосы, а на затылке они отливали в ржавый табачный цвет, морщины расползались
на лице у фрукта, но цвет лица был розовый, как у младенца. Левая нога не
сгибалась, её приходилось волочить по ковру, зато правая прыгала, как у детского
щелкуна. На борту великолепнейшего пиджака, как глаз, торчал драгоценный
камень.
От интереса у пса даже прошла тошнота.
Тяу, тяу!.. – он легонько потявкал.
– Молчать! Как сон, голубчик?
– Хе-хе. Мы одни, профессор? Это неописуемо, –
конфузливо заговорил посетитель. – Пароль Дьоннер – 25 лет ничего подобного, –
субъект взялся за пуговицу брюк, – верите ли, профессор, каждую ночь обнажённые
девушки стаями. Я положительно очарован. Вы – кудесник.
– Хм, – озабоченно хмыкнул Филипп Филиппович,
всматриваясь в зрачки гостя.
