– Боже мой! Воображаю, что теперь будет в
квартире. Ну и что ж они?
– Да ничего-с.
– А Фёдор Павлович?
– За ширмами поехали и за кирпичом.
Перегородки будут ставить.
– Чёрт знает, что такое!
– Во все квартиры, Филипп Филиппович, будут
вселять, кроме вашей.
Сейчас собрание было, выбрали новое
товарищество, а прежних – в шею.
– Что делается. Ай-яй-яй… Фить-фить.
Иду-с, поспеваю. Бок, изволите ли видеть, даёт
себя знать. Разрешите лизнуть сапожок.
Галун швейцара скрылся внизу. На мраморной
площадке повеяло теплом от труб, ещё раз повернули и вот – бельэтаж.
Глава 2
Учиться читать совершенно ни к чему, когда
мясо и так пахнет за версту. Тем не менее (ежели вы проживаете в Москве, и хоть
какие-нибудь мозги у вас в голове имеются), вы волей-неволей научитесь грамоте,
притом безо всяких курсов. Из сорока тысяч московских псов разве уж
какой-нибудь совершенный идиот не сумеет сложить из букв слово «колбаса».
Шарик начал учиться по цветам. Лишь только
исполнилось ему четыре месяца, по всей Москве развесили зелёно-голубые вывески
с надписью МСПО – мясная торговля. Повторяем, всё это ни к чему, потому что и
так мясо слышно. И путаница раз произошла: равняясь по голубоватому едкому
цвету, Шарик, обоняние которого зашиб бензинным дымом мотор, вкатил вместо
мясной в магазин электрических принадлежностей братьев Голубизнер на Мясницкой
улице. Там у братьев пёс отведал изолированной проволоки, она будет почище
извозчичьего кнута. Этот знаменитый момент и следует считать началом
Шариковского образования. Уже на тротуаре тут же Шарик начал соображать, что
«голубой» не всегда означает «мясной» и, зажимая от жгучей боли хвост между
задними лапами и воя, припомнил, что на всех мясных первой слева стоит золотая
или рыжая раскоряка, похожая на санки.
Далее, пошло ещё успешней. «А» он выучил в
«Главрыбе» на углу Моховой, потом и «б» – подбегать ему было удобнее с хвоста
слова «рыба», потому что при начале слова стоял милиционер.
Изразцовые квадратики, облицовывавшие угловые
места в Москве, всегда и неизбежно означали «сыр». Чёрный кран от самовара,
возглавлявший слово, обозначал бывшего хозяина «Чичкина», горы голландского
красного, зверей приказчиков, ненавидевших собак, опилки на полу и гнуснейший
дурно пахнущий бакштейн.
Если играли на гармошке, что было немногим
лучше «Милой Аиды», и пахло сосисками, первые буквы на белых плакатах
чрезвычайно удобно складывались в слово «Неприли…», что означало «неприличными
словами не выражаться и на чай не давать». Здесь порою винтом закипали драки,
людей били кулаком по морде, – иногда, в редких случаях, – салфетками или
сапогами.
Если в окнах висели несвежие окорока ветчины и
лежали мандарины…
Гау-гау… га… строномия. Если тёмные бутылки с
плохой жидкостью…
Ве-и-ви-на-а-вина… Елисеевы братья бывшие.
Неизвестный господин, притащивший пса к дверям
своей роскошной квартиры, помещавшейся в бельэтаже, позвонил, а пёс тотчас
поднял глаза на большую, чёрную с золотыми буквами карточку, висящую сбоку
широкой, застеклённой волнистым и розовым стеклом двери. Три первых буквы он
сложил сразу: пэ-ер-о «про». Но дальше шла пузатая двубокая дрянь, неизвестно
что означающая. «Неужто пролетарий»? – подумал Шарик с удивлением… – «Быть
этого не может». Он поднял нос кверху, ещё раз обнюхал шубу и уверенно подумал:
«нет, здесь пролетарием не пахнет. Учёное слово, а бог его знает что оно
значит».
За розовым стеклом вспыхнул неожиданный и
радостный свет, ещё более оттенив чёрную карточку. Дверь совершенно бесшумно
распахнулась, и молодая красивая женщина в белом фартучке и кружевной наколке
предстала перед псом и его господином. Первого из них обдало божественным
теплом, и юбка женщины запахла, как ландыш.
«Вот это да, это я понимаю», – подумал пёс.
– Пожалуйте, господин Шарик, – иронически
пригласил господин, и Шарик благоговейно пожаловал, вертя хвостом.
Великое множество предметов нагромождало
богатую переднюю. Тут же запомнилось зеркало до самого пола, немедленно
отразившее второго истасканного и рваного Шарика, страшные оленьи рога в
высоте, бесчисленные шубы и галоши и опаловый тюльпан с электричеством под
потолком.
– Где же вы такого взяли, Филипп Филиппович? –
улыбаясь, спрашивала женщина и помогала снимать тяжёлую шубу на чёрно-бурой
лисе с синеватой искрой. – Батюшки! До чего паршивый!
– Вздор говоришь. Где паршивый? – строго и
отрывисто спрашивал господин.
По снятии шубы он оказался в чёрном костюме
английского сукна, и на животе у него радостно и неярко сверкала золотая цепь.
– Погоди-ка, не вертись, фить… Да не вертись,
дурачок. Гм!.. Это не парши… Да стой ты, чёрт… Гм! А-а. Это ожог. Какой же
негодяй тебя обварил? А? Да стой ты смирно!..
«Повар, каторжник повар!» – жалобными глазами
молвил пёс и слегка подвыл.
– Зина, – скомандовал господин, – в смотровую
его сейчас же и мне халат.
Женщина посвистала, пощёлкала пальцами и пёс,
немного поколебавшись, последовал за ней. Они вдвоём попали в узкий тускло
освещённый коридор, одну лакированную дверь миновали, пришли в конец, а затем
попали налево и оказались в тёмной каморке, которая мгновенно не понравилась
псу своим зловещим запахом. Тьма щёлкнула и превратилась в ослепительный день,
причём со всех сторон засверкало, засияло и забелело.
«Э, нет», – мысленно завыл пёс, – «Извините,
не дамся! Понимаю, чёрт бы взял их с их колбасой. Это меня в собачью лечебницу
заманили. Сейчас касторку заставят жрать и весь бок изрежут ножами, а до него и
так дотронуться нельзя».
– Э, нет, куда?! – закричала та, которую
называли Зиной.
Пёс извернулся, спружинился и вдруг ударил в
дверь здоровым боком так, что хрястнуло по всей квартире. Потом, отлетел назад,
закрутился на месте как кубарь под кнутом, причём вывернул на пол белое ведро,
из которого разлетелись комья ваты. Во время верчения кругом него порхали
стены, уставленные шкафами с блестящими инструментами, запрыгал белый передник
и искажённое женское лицо.
– Куда ты, чёрт лохматый?.. – кричала отчаянно
Зина, – вот окаянный!
