Глава 10
Эпилог
Ночь в ночь через десять дней после сражения в
смотровой в квартире профессора Преображенского, что в Обуховском переулке,
ударил резкий звонок.
– Уголовная милиция и следователь. Благоволите
открыть.
Забегали шаги, застучали, стали входить, и в
сверкающей от огней приёмной с заново застеклёнными шкафами оказалось масса
народу. Двое в милицейской форме, один в чёрном пальто, с портфелем, злорадный
и бледный председатель Швондер, юноша-женщина, швейцар Фёдор, Зина, Дарья
Петровна и полуодетый Борменталь, стыдливо прикрывающий горло без галстука.
Дверь из кабинета пропустила Филиппа Филипповича.
Он вышел в известном всем лазоревом халате и тут же все могли убедиться сразу,
что Филипп Филиппович очень поправился в последнюю неделю. Прежний властный и
энергичный Филипп Филиппович, полный достоинства, предстал перед ночными
гостями и извинился, что он в халате.
– Не стесняйтесь, профессор, – очень смущённо
отозвался человек в штатском, затем он замялся и заговорил. – Очень неприятно.
У нас есть ордер на обыск в вашей квартире и, – человек покосился на усы
Филиппа Филипповича и докончил, – и арест, в зависимости от результата.
Филипп Филиппович прищурился и спросил:
– А по какому обвинению, смею спросить, и
кого?
Человек почесал щеку и стал вычитывать по
бумажке из портфеля.
– По обвинению Преображенского, Борменталя,
Зинаиды Буниной и Дарьи Ивановой в убийстве заведующего подотделом очистки МКХ
Полиграфа Полиграфовича Шарикова.
Рыдания Зины покрыли конец его слов. Произошло
движение.
– Ничего я не понимаю, – ответил Филипп
Филиппович, королевски вздёргивая плечи, – какого такого Шарикова? Ах, виноват,
этого моего пса… Которого я оперировал?
– Простите, профессор, не пса, а когда он уже
был человеком. Вот в чём дело.
– То-есть он говорил? – спросил Филипп
Филиппович, – это ещё не значит быть человеком. Впрочем, это не важно. Шарик и
сейчас существует, и никто его решительно не убивал.
– Профессор, – очень удивлённо заговорил
чёрный человек и поднял брови, – тогда его придётся предъявить. Десятый день,
как пропал, а данные, извините меня, очень нехорошие.
– Доктор Борменталь, благоволите предъявить
Шарика следователю, – приказал Филипп Филиппович, овладевая ордером.
Доктор Борменталь, криво улыбнувшись, вышел.
Когда он вернулся и посвистал, за ним из двери
кабинета выскочил пёс странного качества. Пятнами он был лыс, пятнами на нём
отрастала шерсть вышел он, как учёный циркач, на задних лапах, потом опустился
на все четыре и осмотрелся. Гробовое молчание застыло в приёмной, как желе.
Кошмарного вида пёс с багровым шрамом на лбу
вновь поднялся на задние лапы и, улыбнувшись, сел в кресло.
Второй милиционер вдруг перекрестился
размашистым крестом и, отступив, сразу отдавил Зине обе ноги.
Человек в чёрном, не закрывая рта, выговорил
такое:
– Как же, позвольте?.. Он служил в очистке…
– Я его туда не назначал, – ответил Филипп
Филиппович, – ему господин Швондер дал рекомендацию, если я не ошибаюсь.
– Я ничего не понимаю, – растерянно сказал
чёрный и обратился к первому милиционеру. – Это он?
– Он, – беззвучно ответил милицейский. –
Форменно он.
– Он самый, – послышался голос Фёдора, –
только, сволочь, опять оброс.
– Он же говорил… Кхе… Кхе…
– И сейчас ещё говорит, но только всё меньше и
меньше, так что пользуйтесь случаем, а то он скоро совсем умолкнет.
– Но почему же? – тихо осведомился чёрный
человек.
Филипп Филиппович пожал плечами.
– Наука ещё не знает способов обращать зверей
в людей. Вот я попробовал да только неудачно, как видите. Поговорил и начал
обращаться в первобытное состояние. Атавизм.
– Неприличными словами не выражаться, – вдруг
гаркнул пёс с кресла и встал.
Чёрный человек внезапно побледнел, уронил
портфель и стал падать на бок милицейский подхватил его сбоку, а Фёдор сзади.
Произошла суматоха и в ней отчётливей всего были слышны три фразы:
Филипп Филипповича:
– Валерьянки. Это обморок.
Доктора Борменталя:
– Швондера я собственноручно сброшу с
лестницы, если он ещё раз появится в квартире профессора Преображенского.
И Швондера:
– Прошу занести эти слова в протокол.
* * *
Серые гармонии труб играли. Шторы скрыли
густую пречистенскую ночь с её одинокой звездою. Высшее существо, важный пёсий
благотворитель сидел в кресле, а пёс Шарик, привалившись, лежал на ковре у
кожаного дивана. От мартовского тумана пёс по утрам страдал головными болями,
которые мучили его кольцом по головному шву. Но от тепла к вечеру они
проходили. И сейчас легчало, легчало, и мысли в голове у пса текли складные и
тёплые.
«Так свезло мне, так свезло, – думал он,
задрёмывая, – просто неописуемо свезло. Утвердился я в этой квартире. Окончательно
уверен я, что в моём происхождении нечисто. Тут не без водолаза. Потаскуха была
моя бабушка, царство ей небесное, старушке. Правда, голову всю исполосовали
зачем-то, но это до свадьбы заживёт. Нам на это нечего смотреть».
* * *
В отделении глухо позвякивали склянки.
Тяпнутый убирал в шкафах смотровой.
Седой же волшебник сидел и напевал:
– «К берегам священным Нила…»
Пёс видел страшные дела. Руки в скользких
перчатках важный человек погружал в сосуд, доставал мозги, – упорный человек,
настойчивый, всё чего-то добивался, резал, рассматривал, щурился и пел:
– «К берегам священным Нила…»
