– У самих револьверы найдутся… – пробормотал
Полиграф, но очень вяло и вдруг, изловчившись, брызнул в дверь.
– Берегитесь! – донёсся ему вдогонку
Борменталевский крик.
Ночь и половину следующего дня висела, как
туча перед грозой, тишина.
Все молчали. Но на следующий день, когда
Полиграф Полиграфович, которого утром кольнуло скверное предчувствие, мрачный
уехал на грузовике к месту службы, профессор Преображенский в совершенно
неурочный час принял одного из своих прежних пациентов, толстого и рослого
человека в военной форме.
Тот настойчиво добивался свидания и добился.
Войдя в кабинет, он вежливо щёлкнул каблуками к профессору.
– У вас боли, голубчик, возобновились? –
спросил осунувшийся Филипп Филиппович, – садитесь, пожалуйста.
– Мерси. Нет, профессор, – ответил гость,
ставя шлем на угол стола, я вам очень признателен… Гм… Я приехал к вам по
другому делу, Филипп Филиппович… Питая большое уважение… Гм… Предупредить.
Явная ерунда. Просто он прохвост… – Пациент полез в портфель и вынул бумагу, –
хорошо, что мне непосредственно доложили…
Филипп Филиппович оседлал нос пенсне поверх
очков и принялся читать.
Он долго бормотал про себя, меняясь в лице
каждую секунду. «…А также угрожая убить председателя домкома товарища Швондера,
из чего видно, что хранит огнестрельное оружие. И произносит контрреволюционные
речи, даже Энгельса приказал своей социалприслужнице Зинаиде Прокофьевне
Буниной спалить в печке, как явный меньшевик со своим ассистентом Борменталем
Иваном Арнольдовичем, который тайно не прописанный проживает у него в квартире.
Подпись заведующего подотделом очистки П. П. Шарикова – удостоверяю.
Председатель домкома Швондер, секретарь Пеструхин».
– Вы позволите мне это оставить у себя? –
спросил Филипп Филиппович, покрываясь пятнами, – или, виноват, может быть, это
вам нужно, чтобы дать законный ход делу?
– Извините, профессор, – очень обиделся
пациент, и раздул ноздри, – вы действительно очень уж презрительно смотрите на
нас. Я… – И тут он стал надуваться, как индейский петух.
– Ну, извините, извините, голубчик! –
забормотал Филипп Филиппович, простите, я право, не хотел вас обидеть.
Голубчик, не сердитесь, меня он так задёргал…
– Я думаю, – совершенно отошёл пациент, – но
какая всё-таки дрянь! Любопытно было бы взглянуть на него. В Москве прямо
легенды какие-то про вас рассказывают…
Филипп Филиппович только отчаянно махнул
рукой. Тут пациент разглядел, что профессор сгорбился и даже как будто поседел
за последнее время.
* * *
Преступление созрело и упало, как камень, как
это обычно и бывает. С сосущим нехорошим сердцем вернулся в грузовике Полиграф
Полиграфович.
Голос Филиппа Филипповича пригласил его в
смотровую. Удивлённый Шариков пришёл и с неясным страхом заглянул в дуло на
лице Борменталя, а затем на Филиппа Филипповича. Туча ходила вокруг ассистента
и левая его рука с папироской чуть вздрагивала на блестящей ручке акушерского
кресла.
Филипп Филиппович со спокойствием очень
зловещим сказал:
– Сейчас заберите вещи: брюки, пальто, всё,
что вам нужно, – и вон из квартиры!
– Как это так? – искренне удивился Шариков.
– Вон из квартиры – сегодня, – монотонно
повторил Филипп Филиппович, щурясь на свои ногти.
Какой-то нечистый дух вселился в Полиграфа
Полиграфовича; очевидно, гибель уже караулила его и срок стоял у него за
плечами. Он сам бросился в объятия неизбежного и гавкнул злобно и отрывисто:
– Да что такое в самом деле! Что, я управы,
что ли, не найду на вас? Я на 16 аршинах здесь сижу и буду сидеть.
– Убирайтесь из квартиры, – задушенно шепнул
Филипп Филиппович.
Шариков сам пригласил свою смерть. Он поднял
левую руку и показал Филиппу Филипповичу обкусанный с нестерпимым кошачьим
запахом – шиш. А затем правой рукой по адресу опасного Борменталя из кармана
вынул револьвер. Папироса Борменталя упала падучей звездой, а через несколько
секунд прыгающий по битым стёклам Филипп Филиппович в ужасе метался от шкафа к
кушетке. На ней распростёртый и хрипящий лежал заведующий подотделом очистки, а
на груди у него помещался хирург Борменталь и душил его беленькой малой
подушкой.
Через несколько минут доктор Борменталь с не
своим лицом прошёл на передний ход и рядом с кнопкой звонка наклеил записку:
«Сегодня приёма по случаю болезни профессора –
нет. Просят не беспокоить звонками».
Блестящим перочинным ножичком он перерезал
провод звонка, в зеркале осмотрел поцарапанное в кровь своё лицо и изодранные,
мелкой дрожью прыгающие руки. Затем он появился в дверях кухни и насторожённым
голосом Зине и Дарье Петровне сказал:
– Профессор просит вас никуда не уходить из
квартиры.
– Хорошо, – робко ответили Зина и Дарья
Петровна.
– Позвольте мне запереть дверь на чёрный ход и
забрать ключ, – заговорил Борменталь, прячась за дверь в стене и прикрывая
ладонью лицо – это временно, не из недоверия к вам. Но кто-нибудь придёт, а вы
не выдержите и откроете, а нам нельзя мешать. Мы заняты.
– Хорошо, – ответили женщины и сейчас же стали
бледными. Борменталь запер чёрный ход, запер парадный, запер дверь из коридора
в переднюю и шаги его пропали у смотровой.
Тишина покрыла квартиру, заползла во все углы.
Полезли сумерки, скверные, насторожённые, одним словом мрак. Правда,
впоследствии соседи через двор говорили, что будто бы в окнах смотровой,
выходящих во двор, в этот вечер горели у Преображенского все огни, и даже будто
бы они видели белый колпак самого профессора… Проверить трудно. Правда, и Зина,
когда уже кончилось, болтала, что в кабинете у камина после того, как
Борменталь и профессор вышли из смотровой, её до смерти напугал Иван
Арнольдович.
Якобы он сидел в кабинете на корточках и жёг в
камине собственноручно тетрадь в синей обложке из той пачки, в которой
записывались истории болезни профессорских пациентов! Лицо будто бы у доктора
было совершенно зелёное и всё, ну, всё… Вдребезги исцарапанное. И Филипп
Филиппович в тот вечер сам на себя не был похож. И ещё что… Впрочем, может быть,
невинная девушка из пречистенской квартиры и врёт…
За одно можно поручиться: в квартире в этот
вечер была полнейшая и ужаснейшая тишина.
