Господин уверенно пересёк в столбе метели
улицу и двинулся в подворотню. Да, да, у этого всё видно. Этот тухлой солонины
лопать не станет, а если где-нибудь ему её и подадут, поднимет такой скандал, в
газеты напишет: меня, Филиппа Филипповича, обкормили.
Вот он всё ближе и ближе. Этот ест обильно и
не ворует, этот не станет пинать ногой, но и сам никого не боится, а не боится
потому, что вечно сыт. Он умственного труда господин, с французской
остроконечной бородкой и усами седыми, пушистыми и лихими, как у французских
рыцарей, но запах по метели от него летит скверный, больницей. И сигарой.
Какого же лешего, спрашивается, носило его в
кооператив Центрохоза?
Вот он рядом… Чего ждёт? У-у-у-у… Что он мог
покупать в дрянном магазинишке, разве ему мало охотного ряда? Что такое?
Колбасу. Господин, если бы вы видели, из чего эту колбасу делают, вы бы близко
не подошли к магазину. Отдайте её мне.
Пёс собрал остаток сил и в безумии пополз из
подворотни на тротуар.
Вьюга захлопала из ружья над головой, взметнула
громадные буквы полотняного плаката «Возможно ли омоложение?».
Натурально, возможно. Запах омолодил меня,
поднял с брюха, жгучими волнами стеснил двое суток пустующий желудок, запах,
победивший больницу, райский запах рубленой кобылы с чесноком и перцем.
Чувствую, знаю – в правом кармане шубы у него колбаса. Он надо мной. О, мой
властитель! Глянь на меня. Я умираю. Рабская наша душа, подлая доля!
Пёс пополз, как змея, на брюхе, обливаясь
слезами. Обратите внимание на поварскую работу. Но ведь вы ни за что не дадите.
Ох, знаю я очень хорошо богатых людей! А в сущности – зачем она вам? Для чего
вам гнилая лошадь? Нигде, кроме такой отравы не получите, как в Моссельпроме. А
вы сегодня завтракали, вы, величина мирового значения, благодаря мужским половым
железам. У-у-у-у… Что же это делается на белом свете? Видно, помирать-то ещё
рано, а отчаяние – и подлинно грех. Руки ему лизать, больше ничего не остаётся.
Загадочный господин наклонился к псу, сверкнул
золотыми ободками глаз и вытащил из правого кармана белый продолговатый
свёрток. Не снимая коричневых перчаток, размотал бумагу, которой тотчас же
овладела метель, и отломил кусок колбасы, называемой «особая краковская». И псу
этот кусок.
О, бескорыстная личность! У-у-у!
– Фить-фить, – посвистал господин и добавил
строгим голосом:
– Бери!
Шарик, Шарик!
Опять Шарик. Окрестили. Да называйте как
хотите. За такой исключительный ваш поступок.
Пёс мгновенно оборвал кожуру, с всхлипыванием
вгрызся в краковскую и сожрал её в два счёта. При этом подавился колбасой и
снегом до слёз, потому что от жадности едва не заглотал верёвочку. Ещё, ещё
лижу вам руку.
Целую штаны, мой благодетель!
– Будет пока что… – господин говорил так
отрывисто, точно командовал. Он наклонился к Шарику, пытливо глянул ему в глаза
и неожиданно провёл рукой в перчатке интимно и ласково по Шарикову животу.
– А-га, – многозначительно молвил он, –
ошейника нету, ну вот и прекрасно, тебя-то мне и надо. Ступай за мной. – Он
пощёлкал пальцами. – Фить-фить!
За вами идти? Да на край света. Пинайте меня
вашими фетровыми ботиками, я слова не вымолвлю.
По всей Пречистенке сняли фонари. Бок болел
нестерпимо, но Шарик временами забывал о нём, поглощённый одной мыслью – как бы
не утерять в сутолоке чудесного видения в шубе и чем-нибудь выразить ему любовь
и преданность. И раз семь на протяжении Пречистенки до Обухова переулка он её
выразил. Поцеловал в ботик у Мёртвого переулка, расчищая дорогу, диким воем так
напугал какую-то даму, что она села на тумбу, раза два подвыл, чтобы поддержать
жалость к себе.
Какой-то сволочной, под сибирского деланный
кот-бродяга вынырнул из-за водосточной трубы и, несмотря на вьюгу, учуял
краковскую. Шарик света не взвидел при мысли, что богатый чудак, подбирающий
раненых псов в подворотне, чего доброго и этого вора прихватит с собой, и
придётся делиться моссельпромовским изделием. Поэтому на кота он так лязгнул
зубами, что тот с шипением, похожим на шипение дырявого шланга, забрался по
трубе до второго этажа. – Ф-р-р-р… га…у! Вон! Не напасёшься моссельпрома на
всякую рвань, шляющуюся по Пречистенке.
Господин оценил преданность и у самой пожарной
команды, у окна, из которого слышалось приятное ворчание валторны, наградил пса
вторым куском поменьше, золотников на пять.
Эх, чудак. Подманивает меня. Не беспокойтесь!
Я и сам никуда не уйду.
За вами буду двигаться куда ни прикажете.
– Фить-фить-фить! Сюда!
В Обухов? Сделайте одолжение. Очень хорошо
известен нам этот переулок.
Фить-фить! Сюда? С удово… Э, нет, позвольте.
Нет. Тут швейцар. А уж хуже этого ничего на свете нет. Во много раз опаснее
дворника. Совершенно ненавистная порода. Гаже котов. Живодёр в позументе.
– Да не бойся ты, иди.
– Здравия желаю, Филипп Филиппович.
– Здравствуй, Фёдор.
Вот это – личность. Боже мой, на кого же ты
нанесла меня, собачья моя доля! Что это за такое лицо, которое может псов с
улицы мимо швейцаров вводить в дом жилищного товарищества? Посмотрите, этот
подлец – ни звука, ни движения! Правда, в глазах у него пасмурно, но, в общем,
он равнодушен под околышем с золотыми галунами. Словно так и полагается.
Уважает, господа, до чего уважает! Ну-с, а я с ним и за ним. Что, тронул?
Выкуси.
Вот бы тяпнуть за пролетарскую мозолистую
ногу. За все издевательства вашего брата. Щёткой сколько раз морду уродовал
мне, а?
– Иди, иди.
Понимаем, понимаем, не извольте беспокоится.
Куда вы, туда и мы. Вы только дорожку указывайте, а я уж не отстану, несмотря
на отчаянный мой бок.
С лестницы вниз:
– Писем мне, Фёдор, не было?
Снизу на лестницу почтительно:
– Никак нет, Филипп Филиппович (интимно
вполголоса вдогонку), – а в третью квартиру жилтоварищей вселили.
Важный пёсий благотворитель круто обернулся на
ступеньке и, перегнувшись через перила, в ужасе спросил:
– Ну-у?
Глаза его округлились и усы встали дыбом.
Швейцар снизу задрал голову, приладил ладошку
к губам и подтвердил:
– Точно так, целых четыре штуки.
