Клим Григорьевич Чугункин, 25 лет, холост.
Беспартийный, сочувствующий. Судился 3 раза и оправдан: в первый раз благодаря
недостатку улик, второй раз происхождение спасло, в третий раз – условно
каторга на 15 лет. Кражи. Профессия – игра на балалайке по трактирам.
Маленького роста, плохо сложен. Печень
расширена (алкоголь). Причина смерти – удар ножом в сердце в пивной
(«стоп-сигнал», у Преображенской заставы).
* * *
Старик, не отрываясь, сидит над климовской
болезнью. Не понимаю в чём дело. Бурчал что-то насчёт того, что вот не
догадался осмотреть в паталогоанатомическом весь труп Чугункина. В чём дело –
не понимаю. Не всё ли равно чей гипофиз?
17 января. Не записывал несколько дней: болел
инфлюэнцей. За это время облик окончательно сложился. а) совершенный человек по
строению тела; б) вес около трех пудов; в) рост маленький; г) голова маленькая;
д) начал курить; е) ест человеческую пищу; ж) одевается самостоятельно; з)
гладко ведёт разговор.
* * *
Вот так гипофиз (клякса).
* * *
Этим историю болезни заканчиваю. Перед нами
новый организм; наблюдать его нужно сначала.
Приложение: стенограммы речи, записи
фонографа, фотографические снимки.
Подпись: ассистент профессора Ф. Ф.
Преображенского доктор Борменталь.
Глава 6
Был зимний вечер. Конец января. Предобеденное,
предприёмное время. На притолоке у двери в приёмную висел белый лист бумаги, на
коем рукою Филиппа Филипповича было написано: «Семечки есть в квартире
запрещаю». Ф. Преображенский. И синим карандашом крупными, как пирожные,
буквами рукой Борменталя: «Игра на музыкальных инструментах от пяти часов дня
до семи часов утра воспрещается». Затем рукой Зины: «Когда вернётесь, скажите
Филиппу Филипповичу: я не знаю – куда он ушёл. Фёдор говорил, что со
Швондером». Рукой Преображенского: «Сто лет буду ждать стекольщика?» Рукой
Дарьи Петровны (печатно): «Зина ушла в магазин, сказала приведёт».
В столовой было совершенно по-вечернему,
благодаря лампе под шёлковым абажуром. Свет из буфета падал перебитый пополам
зеркальные стёкла были заклеены косым крестом от одной фасетки до другой.
Филипп Филиппович, склонившись над столом, погрузился в развёрнутый громадный
лист газеты.
Молнии коверкали его лицо и сквозь зубы
сыпались оборванные, куцые, воркующие слова. Он читал заметку:
«…выражались в гнилом буржуазном обществе)
сын. Вот как развлекается наша псевдоучёная буржуазия. Семь комнат каждый умеет
занимать до тех пор, пока блистающий меч правосудия не сверкнул над ним красным
лучом. Шв…Р»
Очень настойчиво с залихватской ловкостью
играли за двумя стенами на балалайке, и звуки хитрой вариации «Светит месяц»
смешивались в голове Филиппа Филипповича со словами заметки в ненавистную кашу.
Дочитав, он сухо плюнул через плечо и машинально запел сквозь зубы:
– Све-е-етит месяц… Све-е-етит месяц… Светит
месяц… Тьфу, прицепилась, вот окаянная мелодия!
Он позвонил. Зинино лицо просунулось между
полотнищами портьеры.
– Скажи ему, что пять часов, чтобы прекратил,
и позови его сюда, пожалуйста.
Филипп Филиппович сидел у стола в кресле.
Между пальцами левой руки торчал коричневый окурок сигары. У портьеры,
прислонившись к притолоке, стоял, заложив ногу за ногу, человек маленького
роста и несимпатичной наружности. Волосы у него на голове росли жёсткие, как бы
кустами на выкорчеванном поле, а лицо покрывал небритый пух. Лоб поражал своей
малой вышиной. Почти непосредственно над чёрными кисточками раскиданных бровей
начиналась густая головная щётка.
Пиджак, прорванный под левой мышкой, был усеян
соломой, полосатые брючки на правой коленке продраны, а на левой выпачканы
лиловой краской.
На шее у человека был повязан ядовито –
небесного цвета галстук с фальшивой рубиновой булавкой. Цвет этого галстука был
настолько бросок, что время от времени, закрывая утомлённые глаза, Филипп
Филиппович в полной тьме то на потолке, то на стене видел пылающий факел с
голубым венцом. Открывая их, слеп вновь, так как с полу, разбрызгивая веера
света, бросались в глаза лаковые штиблеты с белыми гетрами.
«Как в калошах» – с неприятным чувством
подумал Филипп Филиппович, вздохнул, засопел и стал возиться с затухшей
сигарой. Человек у двери мутноватыми глазами поглядывал на профессора и курил
папиросу, посыпая манишку пеплом.
Часы на стене рядом с деревянным рябчиком прозвенели
пять раз. Внутри них ещё что-то стонало, когда вступил в беседу Филипп
Филиппович.
– Я, кажется, два раза уже просил не спать на
полатях в кухне – тем более днём?
Человек кашлянул сипло, точно подавившись
косточкой, и ответил:
– Воздух в кухне приятнее.
Голос у него был необыкновенный, глуховатый, и
в то же время гулкий, как в маленький бочонок.
Филипп Филиппович покачал головой и спросил:
– Откуда взялась эта гадость? Я говорю о
галстуке.
Человечек, глазами следуя пальцу, скосил их
через оттопыренную губу и любовно поглядел на галстук.
– Чем же «гадость»? – заговорил он, – шикарный
галстук. Дарья Петровна подарила.
– Дарья Петровна вам мерзость подарила, вроде
этих ботинок. Что это за сияющая чепуха? Откуда? Я что просил? Купить
при-лич-ные ботинки; а это что? Неужели доктор Борменталь такие выбрал?
– Я ему велел, чтобы лаковые. Что я, хуже
людей? Пойдите на Кузнецкий – все в лаковых.
Филипп Филиппович повертел головой и заговорил
веско:
– Спаньё на полатях прекращается. Понятно? Что
это за нахальство! Ведь вы мешаете. Там женщины.
Лицо человека потемнело и губы оттопырились.
– Ну, уж и женщины. Подумаешь. Барыни какие.
Обыкновенная прислуга, а форсу как у комиссарши. Это всё Зинка ябедничает.
Филипп Филиппович глянул строго:
– Не сметь называть Зину Зинкой! Понятно?
Молчание.
– Понятно, я вас спрашиваю?
– Понятно.
