– Вон! – завопила Дарья Петровна, – вон,
беспризорный карманник! Тебя тут не хватало! Я тебя кочергой!..
«Чего ты? Ну, чего лаешься?» – умильно щурил
глаза пёс. – «Какой же я карманник? Ошейник вы разве не замечаете?» – и он
боком лез в дверь, просовывая в неё морду.
Шарик-пёс обладал каким-то секретом покорять
сердца людей. Через два дня он уже лежал рядом с корзиной углей и смотрел, как
работает Дарья Петровна. Острым узким ножом она отрубала беспомощным рябчикам
головы и лапки, затем, как яростный палач, с костей сдирала мякоть, из кур
вырывала внутренности, что-то вертела в мясорубке. Шарик в это время терзал
рябчикову голову. Из миски с молоком Дарья Петровна вытаскивала куски размокшей
булки, смешивала их на доске с мясной кашицей, заливала всё это сливками,
посыпала солью, и на доске лепила котлеты. В плите гудело как на пожаре, а на
сковородке ворчало, пузырилось и прыгало. Заслонка с громом отпрыгивала,
обнаруживала страшный ад, в котором пламя клокотало и переливалось.
Вечером потухала каменная пасть, в окне кухни
над белой половинной занавесочкой стояла густая и важная пречистенская ночь с
одинокой звездой.
В кухне было сыро на полу, кастрюли сияли
таинственно и тускло, на столе лежала пожарная фуражка. Шарик лежал на тёплой
плите, как лев на воротах и, задрав от любопытства одно ухо, глядел, как
черноусый и взволнованный человек в широком кожаном поясе за полуприкрытой
дверью в комнате Зины и Дарьи Петровны обнимал Дарью Петровну. Лицо у той
горело мукой и страстью всё, кроме мертвенного напудренного носа. Щель света
лежала на портрете черноусого и пасхальный розан свисал с него.
– Как демон пристал, – бормотала в полумраке
Дарья Петровна – отстань! Зина сейчас придёт. Что ты, чисто тебя тоже
омолодили?
– Нам это ни к чему, – плохо владея собой и
хрипло отвечал черноусый. – До чего вы огненная!
Вечерами пречистенская звезда скрывалась за
тяжкими шторами и, если в Большом театре не было «Аиды» и не было заседания
Всероссийского хирургического общества, божество помещалось в кабинете в
глубоком кресле.
Огней под потолком не было. Горела только одна
зелёная лампа на столе.
Шарик лежал на ковре в тени и, не отрываясь,
глядел на ужасные дела. В отвратительной едкой и мутной жиже в стеклянных
сосудах лежали человеческие мозги. Руки божества, обнажённые по локоть, были в
рыжих резиновых перчатках, и скользкие тупые пальцы копошились в извилинах.
Временами божество вооружалось маленьким
сверкающим ножиком и тихонько резало жёлтые упругие мозги.
– «К берегам священным Нила», – тихонько
напевало божество, закусывая губы и вспоминая золотую внутренность Большого
театра.
Трубы в этот час нагревались до высшей точки.
Тепло от них поднималось к потолку, оттуда расходилось по всей комнате, в
пёсьей шкуре оживала последняя, ещё не вычесанная самим Филиппом Филипповичем,
но уже обречённая блоха. Ковры глушили звуки в квартире. А потом далеко звенела
входная дверь.
Зинка в кинематограф пошла, – думал пёс, – а
как придёт, ужинать, стало быть, будем. Сегодня, надо полагать, – телячьи
отбивные!
* * *
В этот ужасный день ещё утром Шарика кольнуло
предчувствие.
Вследствие этого он вдруг заскулил и утренний
завтрак – полчашки овсянки и вчерашнюю баранью косточку – съел без всякого
аппетита. Он скучно прошёлся в приёмную и легонько подвыл там на собственное
отражение. Но днём после того, как Зина сводила его погулять на бульвар, день
пошёл обычно. Приёма сегодня не было потому, что, как известно, по вторникам
приёма не бывает, и божество сидело в кабинете, развернув на столе какие-то
тяжёлые книги с пёстрыми картинками. Ждали обеда. Пса несколько оживила мысль о
том, что сегодня на второе блюдо, как он точно узнал на кухне, будет индейка.
Проходя по коридору, пёс услышал, как в
кабинете Филиппа Филипповича неприятно и неожиданно прозвенел телефон. Филипп
Филиппович взял трубку, прислушался и вдруг взволновался.
– Отлично, – послышался его голос, – сейчас же
везите, сейчас же!
Он засуетился, позвонил и вошедшей Зине
приказал срочно подавать обед.
– Обед! Обед! Обед!
В столовой тотчас застучали тарелками, Зина
забегала, из кухни послышалась воркотня Дарьи Петровны, что индейка не готова.
Пёс опять почувствовал волнение.
«Не люблю кутерьмы в квартире», – раздумывал
он… И только он это подумал, как кутерьма приняла ещё более неприятный
характер. И прежде всего благодаря появлению тяпнутого некогда доктора
Борменталя. Тот привёз с собой дурно пахнущий чемодан, и даже не раздеваясь,
устремился с ним через коридор в смотровую. Филипп Филиппович бросил недопитую
чашку кофе, чего с ним никогда не случалось, выбежал навстречу Борменталю, чего
с ним тоже никогда не бывало.
– Когда умер? – закричал он.
– Три часа назад. – Ответил Борменталь, не
снимая заснеженной шапки и расстёгивая чемодан.
«Кто такой умер?» – хмуро и недовольно подумал
пёс и сунулся под ноги, – «терпеть не могу, когда мечутся».
– Уйди из-под ног! Скорей, скорей, скорей! –
закричал Филипп Филиппович на все стороны и стал звонить во все звонки, как
показалось псу. Прибежала Зина. – Зина! К телефону Дарью Петровну записывать,
никого не принимать! Ты нужна. Доктор Борменталь, умоляю вас – скорей, скорей,
скорей!
«Не нравится мне, не нравится», – пёс обиженно
нахмурился и стал шляться по квартире, а вся суета сосредоточилась в смотровой.
Зина оказалась неожиданно в халате, похожем на саван, и начала бегать из
смотровой в кухню и обратно.
«Пойти, что ли, пожрать? Ну их в болото», –
решил пёс и вдруг получил сюрприз.
– Шарику ничего не давать, – загремела команда
из смотровой.
– Усмотришь за ним, как же.
– Запереть!
И Шарика заманили и заперли в ванной.
«Хамство», – подумал Шарик, сидя в полутёмной
ванной комнате, – «просто глупо…»
И около четверти часа он пробыл в ванной в
странном настроении духа – то ли в злобе, то ли в каком-то тяжёлом упадке. Всё
было скучно, неясно…
«Ладно, будете вы иметь калоши завтра,
многоуважаемый Филипп Филиппович», – думал он, – «две пары уже пришлось
прикупить и ещё одну купите. Чтоб вы псов не запирали».
