– Успевает всюду тот, кто никуда не торопится,
– назидательно объяснил хозяин. – Конечно, если бы я начал прыгать по
заседаниям, и распевать целый день, как соловей, вместо того, чтобы заниматься
прямым своим делом, я бы никуда не поспел, – под пальцами Филиппа Филипповича в
кармане небесно заиграл репетитор, – начало девятого… Ко второму акту поеду… Я
сторонник разделения труда. В Большом пусть поют, а я буду оперировать. Вот и хорошо.
И никаких разрух… Вот что, Иван Арнольдович, вы всё же следите внимательно: как
только подходящая смерть, тотчас со стола – в питательную жидкость и ко мне!
– Не беспокойтесь, Филипп Филиппович, –
паталогоанатомы мне обещали.
– Отлично, а мы пока этого уличного
неврастеника понаблюдаем. Пусть бок у него заживает.
«Обо мне заботится», – подумал пёс, – «очень
хороший человек. Я знаю, кто это. Он – волшебник, маг и кудесник из собачьей
сказки… Ведь не может же быть, чтобы всё это я видел во сне. А вдруг – сон?
(Пёс во сне дрогнул). Вот проснусь… и ничего нет. Ни лампы в шелку, ни тепла,
ни сытости. Опять начинается подворотня, безумная стужа, оледеневший асфальт,
голод, злые люди… Столовая, снег… Боже, как тяжело мне будет!..»
Но ничего этого не случилось. Именно
подворотня растаяла, как мерзкое сновидение, и более не вернулась.
Видно, уж не так страшна разруха. Невзирая на
неё, дважды день, серые гармоники под подоконником наливались жаром и тепло
волнами расходилось по всей квартире.
Совершенно ясно: пёс вытащил самый главный
собачий билет. Глаза его теперь не менее двух раз в день наливались
благодарными слезами по адресу пречистенского мудреца. Кроме того, всё трюмо в
гостиной, в приёмной между шкафами отражали удачливого пса – красавца.
«Я – красавец. Быть может, неизвестный собачий
принц-инкогнито», – размышлял пёс, глядя на лохматого кофейного пса с довольной
мордой, разгуливающего в зеркальных далях. – «Очень возможно, что бабушка моя
согрешила с водолазом. То-то я смотрю – у меня на морде – белое пятно.
Откуда оно, спрашивается? Филипп Филиппович –
человек с большим вкусом – не возьмёт он первого попавшегося пса-дворнягу».
В течение недели пёс сожрал столько же,
сколько в полтора последних голодных месяца на улице. Ну, конечно, только по
весу. О качестве еды у Филиппа Филипповича и говорить не приходилось. Если даже
не принимать во внимание того, что ежедневно Дарьей Петровной закупалась груда
обрезков на Смоленском рынке на 18 копеек, достаточно упомянуть обеды в 7 часов
вечера в столовой, на которых пёс присутствовал, несмотря на протесты изящной
Зины. Во время этих обедов Филипп Филиппович окончательно получил звание
божества. Пёс становился на задние лапы и жевал пиджак, пёс изучил звонок
Филиппа Филипповича – два полнозвучных отрывистых хозяйских удара, и вылетал с
лаем встречать его в передней. Хозяин вваливался в чернобурой лисе, сверкая
миллионом снежных блёсток, пахнущий мандаринами, сигарами, духами, лимонами,
бензином, одеколоном, сукном, и голос его, как командная труба, разносился по
всему жилищу.
– Зачем ты, свинья, сову разорвал? Она тебе
мешала? Мешала, я тебя спрашиваю? Зачем профессора Мечникова разбил?
– Его, Филипп Филиппович, нужно хлыстом
отодрать хоть один раз, возмущённо говорила Зина, – а то он совершенно избалуется.
Вы поглядите, что он с вашими калошами сделал.
– Никого драть нельзя, – волновался Филипп
Филиппович, – запомни это раз навсегда. На человека и на животное можно
действовать только внушением. Мясо ему давали сегодня?
– Господи, он весь дом обожрал. Что вы
спрашиваете, Филипп Филиппович. Я удивляюсь – как он не лопнет.
– Ну и пусть ест на здоровье… Чем тебе
помешала сова, хулиган?
– У-у! – скулил пёс-подлиза и полз на брюхе,
вывернув лапы.
Затем его с гвалтом волокли за шиворот через
приёмную в кабинет. Пёс подвывал, огрызался, цеплялся за ковёр, ехал на заду,
как в цирке.
Посредине кабинета на ковре лежала
стеклянноглазая сова с распоротым животом, из которого торчали какие-то красные
тряпки, пахнущие нафталином.
На столе валялся вдребезги разбитый портрет.
– Я нарочно не убрала, чтобы вы полюбовались,
– расстроенно докладывала Зина, – ведь на стол вскочил, мерзавец! И за хвост её
– цап! Я опомниться не успела, как он её всю растерзал. Мордой его потычьте в
сову, Филипп Филиппович, чтобы он знал, как вещи портить.
И начинался вой. Пса, прилипшего к ковру,
тащили тыкать в сову, причём пёс заливался горькими слезами и думал – «бейте,
только из квартиры не выгоняйте».
– Сову чучельнику отправить сегодня же. Кроме
того, вот тебе 8 рублей и 15 копеек на трамвай, съезди к Мюру, купи ему хороший
ошейник с цепью.
На следующий день на пса надели широкий
блестящий ошейник. В первый момент, поглядевшись в зеркало, он очень
расстроился, поджал хвост и ушёл в ванную комнату, размышляя – как бы ободрать
его о сундук или ящик. Но очень скоро пёс понял, что он – просто дурак. Зина
повела его гулять на цепи по Обухову переулку. Пёс шёл, как арестант, сгорая от
стыда, но, пройдя по Пречистенке до храма Христа, отлично сообразил, что значит
в жизни ошейник. Бешеная зависть читалась в глазах у всех встречных псов, а у
мёртвого переулка – какой-то долговязый с обрубленным хвостом дворняга облаял
его «барской сволочью» и «шестёркой». Когда пересекали трамвайные рельсы,
милиционер посмотрел на ошейник с удовольствием и уважением, а когда вернулись,
произошло самое невиданное в жизни: Фёдор-швейцар собственноручно отпер
парадную дверь и впустил Шарика, Зине он при этом заметил:
– Ишь, каким лохматым обзавёлся Филипп
Филиппович. Удивительно жирный.
– Ещё бы, – за шестерых лопает, – пояснила
румяная и красивая от мороза Зина.
«Ошейник – всё равно, что портфель», – сострил
мысленно пёс, и, виляя задом, последовал в бельэтаж, как барин.
Оценив ошейник по достоинству, пёс сделал
первый визит в то главное отделение рая, куда до сих пор вход ему был
категорически воспрещён именно в царство поварихи Дарьи Петровны. Вся квартира
не стоила и двух пядей Дарьиного царства. Всякий день в чёрной и сверху
облицованной кафелем плите стреляло и бушевало пламя. Духовой шкаф потрескивал.
В багровых столбах горело вечной огненной мукой и неутолённой страстью лицо
Дарьи Петровны. Оно лоснилось и отливало жиром. В модной причёске на уши и с
корзинкой светлых волос на затылке светились 22 поддельных бриллианта. По
стенам на крюках висели золотые кастрюли, вся кухня громыхала запахами,
клокотала и шипела в закрытых сосудах…
